Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

1. Причины репрессий: размышления и сомнения

В самом начале необходимо сделать одно замечание по поводу сделанного сознательно нарушения хронологических рамок изложения материала. Читателю, несомненно, бросится в глаза то, что глава, посвященная убийству Кирова, следует за рассмотрением общей политики Сталина в середине 30-х годов. Тогда как каноны хронологии диктовали обратный порядок расположения глав. Но в данном случае я намеренно пошел на это нарушение: мне представлялось логически обоснованным рассмотреть проблему репрессий в одном блоке, и здесь убийство Кирова как раз и служит своего рода отправной точкой. Оно органически связано с развертыванием широкомасштабных репрессий и чисток, последовавших вслед за ним. Поэтому, нарушая в чем-то требования хронологической последовательности, я стремился во главу угла поставить принцип внутренней взаимосвязи развертывавшихся тогда событий. Что, на мой взгляд, существенно важнее, нежели строгое соблюдение событийной хронологии. Короче говоря, лучше нарушить каноны хронологии, чем разорвать внутреннюю связь времен и событий.

В политической биографии Сталина наступает новый крутой поворот и все его биографы единодушны в том, что рубежом такого поворота стал 1934 год. Это был год убийства Кирова, открывший полосу неуклонно нараставших, как грандиозный вал, репрессий. Приступая к описанию этого периода в политической судьбе вождя, испытываешь наплыв весьма противоречивых мыслей и чувств. Они порождены как важностью самой проблематики, так и чрезвычайной сложностью исторического материала, которому предстоит дать определенную оценку. Если быть до конца откровенным, то у меня самого не сформировалась четкая и ясная концепция, базируясь на которой, можно вынести вполне обоснованные суждения. Слишком уж все настолько потрясает своей, на первый взгляд, жестокой бессмысленностью и еще более — своими грандиозными масштабами, — чтобы могло уложиться в сознании, найти свое логической и историческое объяснение и обоснование. Обилие противоречий мешает избрать правильный путь к познанию событий той поры. Иногда кажется, что все происходившее выходит за пределы человеческого понимания. И тем не менее, оно имело место в жизни, и требует своего истолкования.

Заранее следует оговориться: читатель столкнется на страницах, посвященных данному периоду политической биографии Сталина, с противоречивостью, а порой и неопределенностью, явной двойственностью авторских суждений и выводов. И причина не в неряшливости или торопливости автора, а в противоречивости самого исторического материала. Мне иногда приходила на ум мысль, что политическая арена той поры скорее напоминала сумасшедший дом, нежели определенную историческую реальность, доступную объективному логическому и психологическому анализу. А разобраться в том, что происходило в сумасшедшем доме, по силам разве что самому сумасшедшему. Получался некий заколдованный круг, выйти за рамки которого было равносильно выходу за пределы человеческой логики. Поэтому я и сам, помимо своей воли и желания, погружался порой в некий омут сомнений и недомыслия. Меня пронизывало острое чувство неопределенности, когда требовалась четкость и определенность при формулировании того или иного конкретного вывода или общей оценки.

При этом надо заметить, что я достаточно основательно ознакомился с большой суммой фактов, неплохо знал позиции и оценки историков, исследовавших данный период сталинской деятельности. Terra incognita для меня была не сама эпоха репрессий, а ее объяснение, ее внутренняя сущность, внутренняя логика, служившая локомотивом, приведшим в движение весь этот процесс. В сталинской историографии существует огромное множество концепций и просто гипотез, интерпретирующих рассматриваемый период. Но каждая из них в отдельности и все они в совокупности не дают четкого ответа на многие, причем фундаментальные вопросы. Складывается такое впечатление, что эпоха репрессий пока еще не нашла своего действительно глубокого, всесторонне обоснованного и по всем важным параметрам мотивированного исторического объяснения. Она была и еще, видимо, долго будет предметом не только научных изысканий, но и жестких полемических схваток.

Конечно, усилия автора в этой области едва ли станут какой-то принципиальной новацией, своего рода революцией в интерпретации событий того времени. Мне кажется, что слишком мал временной диапазон, отделяющий нас от той эпохи, чтобы мы могли без всплесков эмоций дать им объективную, соответствующую требованиям исторической истины, обобщающую оценку. Ведь сказать, что это были преступления и поставить на этом точку — это все равно, что сказать только А. Но нужно сказать и Б. Нужно объяснить внутреннюю логику того, что имело место в жизни. Нужно вскрыть не только мотивы, которыми руководствовался Сталин, но и то, почему все это стало возможным. Понять внутренние пружины, запускающие в действие исторический процесс любого масштаба, — отнюдь не простое дело.

Наконец, важно всегда иметь в виду и никогда не упускать из нити своих размышлений два принципиально важных момента: роль субъективного фактора, т. е. роль самого вождя, и роль объективного фактора, т. е. совокупности реальных условий, в которых протекали события той поры. Одни исследователи видят основные причины репрессий в личных качествах Сталина как человека, дополненных и помноженных на особенности его политической философии. Отсюда и вытекает методология их подхода, предопределяющая окончательные выводы и оценки. Другие акцент делают на действии объективных закономерностей, в силу которых вождь, вне зависимости от своих личных планов и побуждений, поступал именно так, как это имело место в жизни, что все было чуть ли заранее предрешено логикой исторического процесса.

Полагаю, что первый подход страдает однобокостью, отсутствием широты исторического видения событий, придает отдельной личности значение, несоразмерное с ее реальной ролью в развитии и динамике общественных процессов. Поэтому такой подход не открывает возможности глубоко и всесторонне объяснить как истоки репрессий, так и их масштабы. Не намного убедительнее выглядит и второй подход, в силу которого личность как бы исключается из поля действия исторических закономерностей. И если даже не исключается вовсе, то во всяком случае весьма ограничивается, выступая лишь в качестве какого-то обязательного статиста на арене событий.

Путь к решению проблемы, как я полагаю, состоит в том, чтобы соединить оба эти подхода в нечто единое целое. Но соединить не механически, а органически. Правда, сказать это легко, а сделать чрезвычайно трудно. Внутренняя взаимосвязь и взаимодействие первого и второго подходов, их взаимопереплетение могут служить хорошей предпосылкой для того, чтобы избежать крайностей обоих этих подходов, взятых по отдельности. Но любой исторический материал всегда представляет собой единое целое, и искусственно расчленять его недопустимо. Хотя, в данном случае имеется в виду не сам исторический материал как таковой, а лишь методология его анализа.

Мои рассуждения о первопричинах репрессий в Советской России в 30-е годы несут на себе печать какой-то абстрактности, внеисторичности. У читателя невольно возникнет мысль о том, будто такого рода явления являлись уникальными и не имели прецедента в мировой истории. Но это будет заблуждением: всемирная история настолько богата событиями любого рода, что ее, как говорится, ничем не удивишь. В других странах и у других народов тоже случались явления более или менее аналогичного порядка.

Но нет смысла вникать в глубины истории других стран и проводить какие-то сравнения и сопоставления, чтобы доказать некую уникальность репрессий, предпринятых Сталиным в 30-е годы. Хотя, конечно, они имеют свои неповторимые черты и особенности. Главное в том, чтобы попытаться разобраться в их истоках, целенаправленных мотивах и последствиях, оставивших глубокий след в сознании многих миллионов людей.

Прежде всего, конечно, следует начать с режиссера и главного исполнителя грандиозного политического действа, столь глубоко затронувшего все советское общество и в конце концов имевшего далеко идущие международно-политические последствия. Сталин в качестве неоспоримого лидера страны, вне всякого сомнения, имел свои собственные резоны, чтобы развернуть грандиозную чистку, с разной интенсивностью продолжавшуюся в течение почти четырех лет. Да и как таковая, чистка, собственно, никогда и не прекращалась. Поэтому есть основания утверждать, что чистки и репрессии являлись перманентным явлением в период правления Сталина. И в этом состояла одна из характерных черт всей сталинской эпохи.

Прежде чем перейти к мотивации, лежавшей в основе сталинского курса на репрессии, следует не упустить из поля зрения и личные черты его характера, о которых довольно подробно было сказано в первом томе. Здесь я не хочу повторяться, хотя повторение иногда и диктуется необходимостью: ведь сама личность вождя — это динамика в своем самом реальном выражении. Сталин 20-х годов не адекватен Сталину 30-х годов, а тем более последующих десятилетий. Он был в непрерывном развитии, обретая новые черты и новый опыт, отказываясь от некоторых своих прежних взглядов и представлений. О нем судить надо с непременным учетом фактора времени. Сталина трудно представить себе в статичном состоянии, в качестве некоего неизменного в своих проявлениях политического лидера. На его политической деятельности лежит неизгладимая печать прагматизма. Но сам он не был прагматиком в обычном понимании этого слова. Его политическая философия отличалась широтой кругозора и умением распознавать глубинные тенденции исторического процесса и учитывать их в своей практической деятельности. К тому же, он был не столь прост, каким казался и каким любил изображать себя в глазах общественного мнения своей страны и за рубежом. Есть немало высказываний Сталина, характеризующих его отношение к оценкам своей личности за рубежом. Вот одно из них, относящееся к 1931 году, когда он не находился еще в зените своей славы. В беседе с Э. Людвигом он заявил: «Я знаю, что господа из враждебного лагеря меня считают чем угодно. Я считаю ниже своего достоинства разубеждать этих господ. Подумают еще, что ищу популярности»[765]. Кстати, это место из записи беседы не было предано гласности при жизни Сталина по причинам, о которых можно только гадать.