Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

«Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала ещё Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Всё это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.

А Вы? Вместо того, чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения…»[769].

В контексте реалий сегодняшней России особенно важно подчеркнуть, что Сталин фактически проводил вполне здравую и испытанную временем идею: созидание нового нельзя осуществлять на базе всеобщего разрушения и поругания прошлого. В жизни стран и народов неумолимо действует железный закон исторической преемственности. И разорвать эту преемственность времен значило поставить под угрозу будущее всей страны. Ибо история только тогда остается настоящей историей, когда сохраняется связь времен, связь между прошлым, настоящим и будущим.

Российская эмиграция с огромным напряжением следила за поворотом, который осуществлялся в Советской стране. Часть эмигрантов расценивала этот поворот как революцию, правда, носившую не социальный и политический характер, а бытовой, т. е. на уровне обычной жизни. Видный русский мыслитель Г. Федотов писал в связи с этим: «Начиная с убийства Кирова (1 декабря 1934 г.) в России не прекращаются аресты, ссылки, а то и расстрелы членов коммунистической партии. Правда, происходит это под флагом борьбы с остатками троцкистов, зиновьевцев и других групп левой оппозиции. Но вряд ли кого-нибудь обманут эти официально пришиваемые ярлыки. Доказательства «троцкизма» обыкновенно шиты белыми нитками. Вглядываясь в них, видим, что под троцкизмом понимается вообще революционный, классовый или интернациональный социализм… Борьба… сказывается во всей культурной политике. В школах отменяется или сводится на нет политграмота. Взамен марксистского обществоведения восстановляется история. В трактовке истории или литературы объявлена борьба экономическим схемам, сводившим на нет культурное своеобразие явлений… Можно было бы спросить себя, почему, если марксизм в России приказал долго жить, не уберут со сцены его полинявших декораций. Почему на каждом шагу, изменяя ему и даже издеваясь над ним, ханжески бормочут старые формулы?.. Отрекаться от своей собственной революционной генеалогии — было бы безрассудно. Французская республика 150 лет пишет на стенах «Свобода, равенство, братство», несмотря на очевидное противоречие двух последних лозунгов самим основам ее существования»[770].

Читая эти строки, невольно задаешься вопросом, — а действительно ли Советская Россия с середины 30-х годов вступила в полосу отката от революции, а точнее — на путь своеобразной контрреволюции? Если да, то все последующие репрессии массового характера находят свое историческое и логическое объяснение, и отнюдь не потому, что, согласно знаменитому выражению, революция пожирает своих детей. Кстати сказать, противники Сталина из лагеря троцкистов и правых полагали, что дело оборачивается именно таким образом, поскольку основы самой психологии старого большевизма оказались несовместимыми с новым курсом сталинской политики, с его реформами, возрождавшими многие из устоев прежнего режима.

Позднее даже возникла идея некоего исторического возмездия, которое, мол, должно было обрушиться на старую гвардию большевиков в качестве законной кары за все то, что они сотворили с прежней Россией. И орудием этой кары судьба избрала Сталина, положившего конец ставшим уже не только ненужными, но и вредными и опасными, проявлениям революционного интернационализма.

Конечно, можно соглашаться или не соглашаться с такого рода концепциями, объяснявшими события тридцатых годов. Мне лично представляется, что они выглядят неубедительными, ибо базируются на чисто внешнем совпадении событий, а не на их глубоком историческом анализе. Да и в конце концов фундаментальные параметры советского строя при Сталине в эти годы не претерпели радикальных перемен. Поэтому в своем истинном значении термины новая революция или же контрреволюция здесь применять неправомерно. Реформы, проводившиеся Сталиным, были продиктованы не стремлением разрушить или подорвать основы укоренившегося советского строя, а желанием приспособить его к новым историческим реалиям. Это значило — сделать этот строй более жизнестойким, более эффективным перед лицом неизбежно надвигавшихся потрясений в международной сфере. И еще один аргумент: вождь никогда не переставал считать себя последовательным учеником Ленина, а значит, и приверженцем теории революционного преобразования мира. Конечно, и в теории, и особенно в практике, между двумя этими корифеями советского коммунизма были определенные различия, что вполне укладывается в рамки эволюционного развития. Ведь коренным образом изменялись, причем невиданными в истории темпами, объективные условия жизни самой страны и мира в целом. Поэтому слепо следовать каким-то заранее сформулированным теориям и принципам было бы равносильно идиотизму, в чем Сталина никак нельзя заподозрить. Новые условия требовали новых подходов и новых решений. Но они тем не менее осуществлялись в целом в рамках системы, фундаментальные основы которой были заложены основателем большевизма.

В силу указанных выше доводов нет каких-либо серьезных оснований расценивать события середины и второй половины 30-х годов как некую новую революцию сталинского образца. Отсюда вытекает, что и идея какого-то социального возмездия как первопричина террора выглядит скорее как литературная метафора, нежели как солидный исторический аргумент. Бесспорно, сталинские реформы этого периода затронули многие стороны жизни страны, но они не коснулись социально-экономических и политических устоев советского режима. Напротив, именно благодаря этим реформам режим стал более устойчивым и более приспособленным к реалиям жизни. Он очищал себя лишь от плотных наростов ортодоксального большевизма, следование которому могло действительно привести многонациональное советское общество к глубокому кризису. А отдельные симптомы подобного рода явлений становились все более ощутимыми. Но главное заключалось в том, что Советская Россия должна была подготовить себя к суровым и неотвратимым испытаниям на внешнем фронте. Ибо угроза войны из пропагандистского штампа, каким она была в конце 20 — начале 30-х годов, все более явственно превращалась в неотвратимую реальность. Вопрос стоял лишь о том, когда она разразится.

Сталин, будучи сам старым большевиком, мягко выражаясь, не испытывал к ним особого почтения. Больше того, в глубине души он считал их обузой нового режима, поскольку они то ли в силу своей убежденности, то ли в силу свойственного людям такого склада консерватизма, весьма критически, если не искать более сильных выражений, относились к генеральному курсу Сталина. Они органически отторгали реформы, столь необходимые режиму для дальнейшего продвижения вперед. Старыми большевиками вся политика Сталина воспринималась как отказ от ленинских заветов, как своего рода измена идеалам революции. Свидетельств тому немало. Сошлюсь хотя бы на «Письмо старого большевика», о котором уже шла речь ранее. В нем говорилось: «Выросшие в условиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров… мы все — не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом… ничего прочного построить нельзя…»[771].

В контексте всех этих реалий не случайным был и роспуск организации старых большевиков, общества бывших политкаторжан и другие меры, призванные поставить точку в уже перевернутой странице истории.

Все эти рассуждения лишь дополняют общую мозаику картины, но они не дают ответа на главный вопрос — каковы глубинные причины массового террора и репрессий тех незабываемых лет. Сейчас я попытаюсь в самом общем виде ответить на него, хотя и понимаю, что мои объяснения также носят в большей мере характер исторических гипотез и умозрительных предположений, нежели убедительных выводов.

Я не стану придерживаться какой-то строго выверенной системы в обосновании своих предположений. Причины, весь их набор, тесно взаимосвязаны друг с другом, порой так переплетены, что между ними трудно провести разграничительную линию. Но в конце концов не в их разграничении суть проблемы.