Гражданин Галактики - Роберт Хайнлайн

— Хотелось бы посмотреть.

— Боюсь, что нельзя. Ты еще не знаешь всего, Кип. Им пришлось срезать с тебя скафандр.

Это меня резануло по сердцу сильнее, чем известие, что я был месивом.

— Что? Оскара! Они его разрезали? Я имею в виду мой скафандр.

— Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты постоянно разговаривал с «Оскаром» — да еще и отвечал за него. Иногда кажется, что ты шизик, Кип.

— Ты спутала, малявка — это раздвоение личности. А ты, кстати, параноик.

— Да это я сто лет знаю. Но я хорошо адаптировалась. Хочешь повидать Оскара? Мамми говорила, что ты захочешь, чтобы он был рядом. — Она открыла шкафчик.

— Погоди! Ты же сказала, что его разрезали!

— Они его починили. Как новенький. Даже лучше.

«Время, милая! Помни, что я тебе говорила».

— Иду, Мамми! Пока, Кип. Я скоро еще приду. Я буду очень часто приходить.

— Ладно. Оставь шкафчик открытым, чтобы я мог видеть Оскара.

Чибис приходила, но не «очень часто». Я не обижался, во всяком случае не очень. Вокруг нее были тысячи интересных и «познавательных» вещей, куда можно было сунуть свой вездесущий нос, и все такое новое и восхитительное — она была занята почище щенка, жующего тапочки. У наших хозяев от нее голова шла кругом.

Но и я не скучал. Я поправлялся, а это работа на полную катушку, скучать не приходится, — при условии, что вы счастливы, — а я был счастлив.

Мамми я видел нечасто. Я начал понимать, что она тоже очень занята, хотя она приходила ко мне не позже чем через час после моей просьбы, и никогда не торопилась уйти.

Она не была ни сиделкой, ни врачом. За мной ухаживал целый штат ветеринаров, ловивших каждый удар моего сердца. Если я не просил (шепот слышали не хуже крика), они не появлялись, но скоро я понял, что комната была нашпигована микрофонами и телеметрией, как корабль на испытаниях. Кровать моя оказалась устройством, по сравнению с которым наши «искусственное сердце», «искусственные легкие» и «искусственные почки» казались детской коляской рядом со сверхзвуковым лайнером.

Устройства этого я так и не увидел (они никогда не поднимали простыню, разве что когда я спал), но что оно делало, знаю. Оно заставляло тело восстанавливаться — не зарубцовывать ткани, а восстанавливать утраченное. Это умеет любая устрица, а морская звезда делает это так ловко, что вы можете разрубить ее на кусочки и получить тысячу новеньких морских звезд.

Этот фокус способно проделать любое животное, поскольку каждая его клетка содержит полный набор генов. Но мы несколько миллионов лет назад утратили это свойство. Известно, что наука пытается восстановить его; вам, может быть, попадались статьи — оптимистические в Ридерс Дайджест, разочарованные в Сайентифик Мансли, совсем дурацкие в журналах, «научные редакторы» которых, видимо, выросли на фильмах ужасов. Но работа идет. Когда-нибудь в будущем, если кто-то случайно и умрет, то разве что от потери крови по дороге в больницу.

А здесь у меня оказалась прекрасная возможность узнать об этом все — но не вышло.

Я пытался. Хоть сами процедуры и не беспокоили меня (Мамми велела не волноваться и каждый раз, навещая меня, повторяла внушение, глядя в глаза), все же мне нравилось быть пытливым, словно Чибис.

Возьмите дикаря из такой глуши джунглей, что там еще не слышали слова «рассрочка платежа». Пусть у него будет коэффициент интеллекта 190, и бес любопытства, как у Чибис. Поместите его в Атомные лаборатории Брукхейвен.{107} Много он узнает? Даже со всей мыслимой помощью?

Он узнает, какие коридоры куда ведут, и что пурпурный трилистник означает «Опасность!».

И все. Не потому, что ему не дано разобраться; мы условились, что он супергений — но ему понадобится учиться лет двадцать, чтобы он смог задавать нужные вопросы и понимать ответы.

Я задавал вопросы, всегда получал ответы, пытался их понять. То, что я понял, можно не записывать; это такая же путаница, как дикарское описание атомного реактора. Как говорят специалисты по радиоделу, когда шум превышает определенный уровень, информация передаваться не может. Все, что я получал, было «шумом».

Причем какая-то часть — буквально. Я задавал вопрос, кто-нибудь из терапевтов отвечал. Что-то я понимал, но когда дело доходило до главного, я слышал только трели. Даже когда переводила Мамми, то, на что у меня не хватало базовой подготовки, звучало как бодрая песенка канарейки.

Держитесь за стулья; я буду объяснять то, чего сам не понимаю: как мы с Чибис могли разговаривать с Мамми, хотя ее рот не выговаривал английских звуков, мы не могли петь, как она, и не знали ее языка. Веганцы… (я буду называть их «веганцы», хотя тогда нас следовало бы называть «солярианцы»; их название звучит, как шелест ветра. У Мамми тоже есть собственное имя, только я не колоратурное сопрано. Чибис пыталась им пользоваться, когда подлизывалась — черта с два ей помогало). У веганцев был удивительный талант понимать тебя словно изнутри. Вряд ли это телепатия, иначе я не делал бы столько промашек. Назовем это эмпатией.

В этой способности они различались; так каждый из нас способен водить машину, но не каждому дано стать гонщиком. Мамми «чувствовала вас» в такой же степени, как пианист-виртуоз чувствует свой инструмент. Однажды я читал об актрисе, которая говорила по-итальянски так, что ее понимали даже те, кто не знал итальянского. Ее звали «Дуче».{108} Нет, «дуче» — это диктатор. Что-то в этом роде. Должно быть, у нее был тот же талант.

Первое, что я услышал от Мамми — «привет», «пока», «спасибо», «куда идем?». Простые понятия; так можно и с бродячей собакой объясниться. Позже я начал понимать ее речь именно как речь. Она же запоминала значения английских слов еще быстрее; у нее был огромный талант, и они с Чибис говорили целыми днями, пока были в заключении.

Но это легко для фраз, вроде «добро пожаловать», «я голоден», «надо поторопиться», это намного сложнее для понятий «гетеродин» и «аминокислота», даже если собеседники разбираются в этих явлениях. Когда же одна из сторон не понимает даже сути разговора, общение невозможно. Так было у меня с моими врачами. Даже если бы мы говорили по-английски, я бы их все равно не понял.

Радиостанция не получит отклика, если нет другой станции, приемника, работающего на той же волне. Я работал на другой волне.

И все же я понимал их, когда разговор не шел о слишком сложном. Это были милые существа; разговорчивые, смешливые, друг к другу доброжелательные. Различал я их с трудом, кроме Мамми. (Я узнал, что мы с Чибис для них так же отличались лишь тем, что я болел, а она нет.) Они же легко различали друг друга, их разговоры были пересыпаны музыкальными именами; в конце концов казалось, что звучит «Петя и волк» или опера Вагнера.{109} Даже для меня у них была своя мелодия. Их язык звучал бодро и весело, как звуки яркого летнего рассвета.