Тринити - Яков Арсенов

Макарону казалось, что он прожил с Настей долгую и счастливую, полную любви жизнь. И теперь, в самом ее конце, угасшее с годами чувство вновь возрождается и обретает силу. Все начинается сначала — какое счастье! Владимир Сергеевич безответственно лихачил на дороге, как пацан, — кривлял руль туда-сюда, словно поддавался ритму какой-то внутренней музыки. Сегодня он чувствовал себя мальчишкой, которому обещано свидание.

Они приехали вечером. Загнав машину, Владимир Сергеевич постучал, хотя имел ключ. Открыла дверь тетя Паня. Шарлотта Марковна крутилась у камина.

— Это Настя, — сказал Владимир Сергеевич с порога, обращаясь больше к тете Пане, чем к Шарлотте Марковне. — Она будет жить у нас. По-видимому, долго.

На шум вбежали дети. Дастин страшно обрадовался гостье, а вот Жабель не особенно — теперь в доме будет не одна она такая красивая и умная.

Тетя Паня собрала ужин. Все ели молча, как на поминках.

Убрав со стола посуду, тетя Паня отправилась стелить постели. На секунду она задумалась и посмотрела на Макарона. Тот кивнул, и тетя Паня постелила Насте в детской комнате, рядом с Жабелью.

Девочки всю ночь проговорили о своем. Жабель выспрашивала Настю с пристрастием, а Настя все без утайки рассказывала. Дастин торчал под дверью. При каждом неловком вопросе Жабели он мысленно выгораживал Настю и защищал. Странно, но его позиция была на стороне новенькой.

Скоро Настя понимала весь семейный расклад. Жабель посвятила ее во всю сложную историю отношений Владимира Сергеевича и Шарлотты Марковны, рассказала и о том, как губернатор Макаров сначала пропал без вести, потом вернулся, и с этого момента все полетело в тартарары.

Заснула Настя сладко и с красивой надеждой на губах.

Утром, пока Владимир Сергеевич занимался топкой бани, Шарлотта Марковна устроила Насте допрос.

— А ты, девочка, знаешь, — щемилась она к ней, — все, что он тебе говорил, когда удочерял, — неправда? И по какой такой причине он решил тебя удочерить? Знаешь? Причем без моего согласия!

— Он сказал, что у него двое приемных детей, — сказала Настя, — и что ему хочется третьего.

— То есть, двоих ему мало? — допрашивала Настю Шарлотта Марковна. Дура ты! Просто они в Сенате закон готовят, чтобы с малолетками все узаконить. Вот он и запасается впрок!

— Я не знаю, — говорила правду Настя. — Но догадываюсь.

— И ты ему поверила? — терзала ее мачеха. — Насчет удочерения!

— Да, но у вас, действительно, уже двое есть…

— Это верно, Дастин у нас — приемный, — соглашалась Шарлота Марковна, а Жабель — моя дочь. Ну, и как вы познакомились? Где? На каком вокзале ты промышляла в тот знаменательный миг?

— Он забрал меня из детского дома, — не понимала источника переживаний Настя.

— А раньше вы встречались? — спросила Шарлотта Марковна.

— Да, он приезжал к нам с комиссией, — призналась Настя.

— Не крути, девочка! — не верила мачеха. — Ты же понимаешь, какие встречи я имею в виду! Вы встречались где-то еще? Кроме приюта?!

— Нет, он забрал меня оттуда и сразу привез сюда.

— Смотри, осторожнее с ним! — предупредила ее Шарлотта Марковна. — Он полгода был в бегах, убил человека. Сейчас идет следствие, его будут судить.

— Он не может никого убить, — сказала Настя. — Он добрый.

— Это с виду. Меня он больше чем убил. Он уничтожил нас!

— Не похоже, — возразила Настя. — Жабель любит его, она мне ночью говорила. И Дастин любит. Вы одна его не любите, это нехорошо, вас надо пристроить в детский дом. На перевоспитание. Там вы сразу научитесь любить.

Тетя Паня подслушивала разговор и без конца водила по себе трехперстием. Хорошо, что дом ни на кого не оформлен и находится в подвешенном состоянии, а то скандал и развод начались бы уже сейчас, подумала она.

Неуемная антифазная энергия Макарона продолжала отыскивать противоположные векторы струящихся мимо событий и фактов. Их новый контент повергал его в ужас.

Владимир Сергеевич раскладывал в обратном порядке этапы отношений с Прореховым. В итоге он выложил их как кафельную плитку в длинном коридоре. Заложив руки за спину, он ходил по квадратикам туда-сюда. Шел в одну сторону — все виделось нормальным, а как только разворачивался — выяснялось, что Прорехов, пусть и в отношении других, всегда был предателем. Но почему? Потому что дружба — это первая стадия предательства, смело рассуждал Макарон. Дружба не есть цельный процесс. Она — часть, необходимое условие предательства, которое непременно из нее вырастает. Дружба бескорыстна, поэтому в результате мы имеем предательство. Если его не происходит, значит, и дружбы не было. Доказательством ее может служить только совершенная в ее недрах измена.

Макарон в своих рассуждениях шел вспять по пунктатам жизни Прорехова, на которые дружественная компания не обращала внимания. Что же имелось в наличии накануне? — вспоминал Макарон. Обострение! Пакт Рибентроппа-Молотова. Были клятвы преданности, словно Прорехов боялся, что товарищи перестанут доверять именно в момент передачи акций. Ему следовало принять их в траст как должное, поскольку по дружбе иного не выходило. Но Прорехов отнесся к акции, как к чему-то непроизвольному, и начал благодарить за доверие. Зачем, если этого не требовалось?

Владимир Сергеевич копал глубже. Процесс обратного мышления походил на нелинейное вскрытие. Макарон терзал и Прорехова, и себя. Прорехова он тащил против шерсти-времени, а себя резал по живому. Процесс был противен и мерзок, потому что состоял из рытья в чужом нутре, к чему правильнее было бы привлечь Мата. Швы расходились в стороны, и тяжелый запах доводил до головокружения, но Владимир Сергеевич затыкал нос и следовал дальше. Он был уверен, что неприятные думы будут иметь положительный результат. Надо, надо продраться сквозь подонство в мыслях, чтобы выбраться на свет, убеждал себя Макарон. Но как далеко в этом можно зайти? Он ненавидел себя за слабость, за то, что сошел на укоры. Никогда ему не доводилось быть таким мерзким. Засучив рукава, он продолжал упрямо запускать руку в чужой белок.

Если вдуматься, за Прореховым к моменту предательства числилось много нравственных трупов. Он промурыжил Ульку до самой трагедии, вспоминал Макарон, обрек на себя Ясурову, не вынеся ее требований. Затем привлек в судьбу Рену и породил сына Вовку в угаре из пропитанного спиртами посева.

Все плыло, застревало, клубилось, смягчалось и снова вскипало в голове Макарона. У него поднялась температура. «Какой я подлец! — проклинал он себя. — Какой я мудак!» Как диггер, он устремлялся все глубже — в самую геоподоснову.

Когда Прорехов зачинал сына, стараясь поймать свое, он не думал о проблемах. Значит, у него нет отсека, которым люди заботятся о других, мыслил Макарон. Выходит, предатель не имеет физической возможности стать не предателем. Предательство — телесный недостаток. Ради должности неснимаемого директора Прорехов пустил под откос общий бизнес с перспективами. Он боялся, что его снимут за пьянство, и защищался, как мог. Значит, был прав. Но в какой раздел поместить то, что Прорехов выделывал до совместного существования? В старину, когда под рукой не было денег, он отправлялся в шалман за опивками и заставлял сожительницу сцеживать молоко, чтобы продать его мамам у входа на детскую молочную кухню. Выручку пускал на свои напитки. Но что тут такого? — можно легко возразить. Каждый алкоголик был в детстве молокососом. Сожительница родила двойню — Аркашу и Игнашу, после чего у нее открылась астма. Помыкавшись, Прорехов бросился в бега, уклоняясь от алиментов. Он всячески скрывал информацию о существовании своей первой ячейки, но однажды размяк и поведал о продаже молока как о ловкой коммерческой выдумке — мол, само лилось. Просто грудь была такой, что лопались глаза!

Получается, скрывая пороки и стыдясь, породили и вскормили предателя его же друзья, близкие, родные и знакомые. Когда брошенные парасыновья Игнаша и Аркаша осознают себя, они будут вправе высечь папку по попке. Вовка, узнав, что болен по причине отцовской невоздержанности, будет открыто ненавидеть его.

Макарону вспомнилась история по месту жительства. Он родился и вырос на улице имени подпольщицы Марии Дунаевой. В память о ее подвиге был установлен обелиск. Марию выдал фашистам сосед, когда та со штабными донесениями пряталась в картофельном поле. Ее казнили. После войны соседу выписали четвертной, он отсидел, вернулся, а напротив его дома — обелиск. Так он и просидел на своей лавочке до смерти. Ежевечерне ему в лицо били лучи заходящего солнца, отражающиеся от звезды и от фотографии Марии. Напротив дома предателя всегда появляется обелиск тому, кто был предан, соображал Макарон. Пред лице Иуды возвысился крест, напротив дома предателя Марии Дунаевой — обелиск, против дома Прорехова будет стоять пустой дома Артамонова. А может, и мой, думал Макарон.