Без помощи вашей - Роман Евгеньевич Суржиков

— В южные земли, твои любимые.

— В Шиммери?

— Там слишком светло. Не терплю яркое солнце. Мне больше по душе Дарквотер.

— А мне — Шиммери!

— Идет, сестрица: я доставлю тебя в Шиммери, а сам отправлюсь в Дарквотер.

Он заслужил новый тычок и следом — нежное поглаживание.

— В этих тюфяках есть клопы, — отметила Иона.

— Противно?

— Да… и восхитительно!

— Представь: до нас здесь спали крестьяне, что моются дважды в год и воняют навозом.

— Или разбойник со шлюхой, да?

— Или старик, весь покрытый лишаями.

— Какая гадость!.. — Северная Принцесса возбужденно приподнялась на локте. — А представь, хозяин забудет, что отдал нам эту комнату, и сдаст ее вновь. Четверым толстым пьянчугам и омерзительной девице — вот этой с визгливым голосом, слышишь?..

— И вот-вот все они ввалятся сюда, — подхватил Эрвин, — с ними будет боевая свинья в поводу, столь же свирепая, сколь розовая, по имени Бригитта.

— Они увидят нас и вскричат: «Убирайтесь! Освободите нашу комнату!»

— Они не смогут так сказать. Они пьяны в стельку. В лучшем случае: «Ур-бир-айтесь! Это наша ко… ик!.. вот».

— А мы ответим: «Ориджины не отступают!»

— Глупая идея, сестрица. Тогда они узнают, кто мы. Придется их всех убить.

— Кроме Бригитты — мы пожалеем ее, она такая розовая… И сбежим через окно.

— Ориджины не отступают?.. — усмехнулся Эрвин.

— Если в окно, то можно.

В комнате действительно смердело — если не навозом, то, по меньшей мере, плесенью. Клопы давали о себе знать. Голоса снизу сделались совсем уж неразборчивыми, но оглушительно громкими. Брат и сестра помолчали в темноте. Эрвин знал, что на губах Ионы играет улыбка.

— Нас будут искать, — сказал Эрвин. — Придется маскироваться. Нарядим тебя пастушкой.

— А тебя — дровосеком.

— Ты будешь грязная, босоногая, с прорехами на платье… зато в огромной овчинной шапке, что спадает на глаза.

— А ты, братец, будешь в мешке с дырками для рук вместо рубахи, перепоясанный веревкой и с мечом вместо топора. Потому что ты — глупый дровосек. И еще с большущим шрамом на ноге — по той же причине.

— Нам будут встречаться кайры и спрашивать: эй, ребятня, вы не видели двух лорденышей? А мы им: не видали, но очень любопытно! Какие они из себя, не расскажете ли?

— Кайры скажут в ответ: юная девушка неземной красоты, а с нею паренек такой — бледненький, худосочный, сутулый…

— Укушу! — пригрозил Эрвин, но для начала ущипнул. Подумал и сказал: — В Шиммери тебе придется рожать.

— Почему это?..

— В сущности, там женщины только этим и занимаются. С четырнадцати лет выходят замуж и плодятся, как могут. Их честь и достоинство оцениваются количеством детей.

— Какая-то нелепица! Нет, братец, со мною это не пройдет. Моя миссия — в ином.

Конечно, Иона ждала, что он спросит о миссии, и она с немалой гордостью скажет, что живет ради красоты. Эрвин ехидно продекламировал:

— Иона София Джессика, мать шестерых. Звучит, не правда ли?

— Я стану художницей, — отрезала сестра. — Буду писать иконы и фрески. В них будет тепло и свет, и радость — до слез на глазах. И никогда не выйду замуж.

А потом, помолчав, добавила:

— В Шиммери верят, что у близнецов одна душа на двоих.

Дверь дрогнула от стука.

— Лорд Эрвин, леди Иона, — прогудел голос кого-то из отцовских вассалов, — вы здесь? Мы прибыли за вами. Его светлость очень встревожен.

Три дня назад они сбежали из замка и успели проехать четверть герцогства. Как видно, недостаточно много. Эрвин указал на окно и шепнул:

— Ориджины не отступают?..

Кайр за дверью словно угадал его мысли:

— Милорд, под окном наши люди. Прошу, не совершайте глупостей.

— Что сделает отец?.. — прошептала Иона.

— Ничего хорошего. Отошлет тебя куда-то, а меня — куда-то еще.

— Мы увидимся?

— Не знаю.

— Скажи, ведь ты всегда у меня будешь? Всегда?

Эрвин сказал это, прежде чем отпереть дверь.

Лихорадка — штука привычная, пусть неприятная.

Он нередко болел в детстве, к ужасному разочарованию отца. Герцог Десмонд свято веровал в то, что мужчины Севера неуязвимы для хворей. Если Эрвина угораздило простудиться, то это — свидетельство его телесной и духовной ущербности. Эрвиновы простуды — позор всего Дома Ориджин. Герцог глубоко презирал сына, когда тот болел, и не приближался к его постели. Оно и к лучшему: иначе отец обнаружил бы еще более позорный факт — Эрвину нравилось болеть. То было славное время, когда юный лорд никому и ничего не был должен, имел право спокойно лежать, читать книги, мечтать, болтать с сестрой, которая непременно оказывалась рядом. Сейчас почти то же самое… нет книг и сестры, но есть покой. Много приятного, мягкого умиротворения, равнодушного ко всем тревогам и бедам. Все опасности позади, а сейчас — покой. Вовсе не страшно.

Лихорадка нарастала весь последний день, колотила, обливала морозом, заставляла кутаться в оба плаща и сжиматься комком, подтягивая колени к груди. Временами от озноба он начинал стучать зубами, временами дрожал так сильно, что в потревоженной ране вспыхивал костер. Рана сделалась до странности чувствительна, любое касание отзывалось острее, чем игла, вонзенная под ноготь. Если не хочешь выть и скрипеть зубами — вовсе не шевелись. И забудь о левой руке: любое ее движение разрывает грудь.

Мази и перевязки… Кисточка стала орудием пытки. Все, на что Эрвин оказался способен, — это раздвинуть края раны и уронить каплю снадобья. Потом боль парализовала его. Прошло много времени со дня нападения, — подумал он, когда смог думать. По меньшей мере, несколько суток. Десять порций снадобья, никак не меньше. Хворь должна была уже отступить… рана начала заживать, я увидел бы это, будь хоть немного светлее. Осталось перетерпеть лихорадку — и пойду на поправку. Лекари говорят: лихорадка возникает, когда тело борется с хворью. Прежде не боролось, а теперь борется. Это хорошо! Осталось немного… лишь дотерпеть.

Он кутался в плащи, дрожал от озноба, стучал зубами. Вскрикивал, если жесткая ткань касалась раны. Попытался перевязать ее, но так и не смог: боль оказалась сильнее воли. В сердцах отшвырнул бинт и упал на спину. Дотерпеть… скоро пройдет.

Станет легче. Хворь ведь уже уходит…

— Бей! — рявкнул