Фаворит - Валентин Пикуль

Гаррис говорил Потемкину:

— Весьма жаль видеть вашу светлость в настроении, заставляющем предполагать, что случилось для вас неприятное.

— Ко всему привык, — отвечал Потемкин. — Но если мои генеральные решения высочайшей апробации не удостоятся, брошу все, уеду в деревни, никогда больше не появлюсь здесь…

Шесть корпусов с артиллерией он заранее распределил по берегам черноморским. Все напряглось в ожидании. И он сам воинственно выпрямился, лень стряхнул. Раздав долги, как перед смертью, постной пищей усмирял в себе беса блудного. Суворову поручил Кубанский корпус, для себя оставил Крымский. Но его отбытие, его нетерпение сдерживала сама Екатерина:

— Ежели я манифест о Крыме опробую, вся Европа на дыбы подымется, о турках и помыслить страшно: вмиг набросятся!

Потемкин был готов встать перед ней на колени:

— Бык тащит колесницу, а не колесница тащит быка. Не тяни Россию назад, матушка! Ныне заветы праотцев наших решаются. Мне твоя слабость докукой. Не теперь, так уже и никогда. Нарыв созрел. Гляди, лопнет. И потомки промедление наше осуждать станут: вот, скажут, могли сделать, да не сделали… — Потемкин обмакнул перо в чернила, протянул его Екатерине: — Подпиши! Или в деревне скроюсь, в монастырь уйду.

Екатерина с робостью согласилась:

— Хорошо. Но пока манифест о Крыме прошу хранить в тайне…

Она его подписала. Потемкин, опустясь на одно колено, обцеловал края ее платья, надолго приник губами к руке.

— Еду! — И резко поднялся, давно готовый.

Двери захлопнулись за ним с таким грохотом, что лепной амурчик, загадочно прижавший пальчик к губам, вдруг покачнулся и — вниз головой — об пол. Вдребезги!

Он летел в Херсон подобно птице, в дороге перехватил курьера с письмами от Булгакова; посол описывал последствия очередного пожара в Царьграде — столица выгорела, казармы янычар и многие мечети погибли в пламени, чернь и улемы обвиняют в поджоге нас, русских, хлеба в столице нет, можно ожидать, что султан именно сейчас объявит войну России, дабы призывом в армию очистить Стамбул от недовольных…

Вот и Херсон! Здесь его ожидал архитектор Ста ров с планами градостроения: где дворцу наместника быть, где бульвары тенистые иметь, где строить спуски к воде днепровской. Прохор Курносов водил Потемкина по очень гулким, как театральные сцены, палубам линейного корабля «Слава Екатерины», готового сойти со стапелей. Вице-адмиралу Клокачеву светлейший велел сразу ехать в бухту Ахтиарскую и ждать, когда придут туда корабли Черноморской эскадры. Ганнибалу наказал собирать артели косарей — готовить сено для кавалерии, повелел звать каменщиков из Петербурга и плотников с Олонца.

— Тебе же, Иван Абрамыч, езжать до столицы, будешь ты кавалером ордена Владимирского. Если не поверят, скажи, что князь Потемкин того желает… Где же хан Шагин-Гирей?

Шагин-Гирей в тот день был особенно колоритен в своем халате, подбитом соболями, которые (согласно поверьям татарским) приносят счастье; возле бедра хана переливалась драгоценными камнями острая сабля, шапку украшали высокие султаны-соргуджи, осыпанные блестками бриллиантов. Потемкин молча придвинул к нему бумагу, чтобы он прочел.

Это был манифест об отречении! Хан сказал:

— Ваш племянник Самойлов уже соблазнял меня удалением из Крыма, но взамен обещал мне престол владык персидских.

— Я, — ответил Потемкин, — не в ответе за все, что болтают молодые люди на улицах и за выпивкой. Императрица предлагает вам проживание в Воронеже или в Калуге… с гаремом! Двести тысяч рублей в год пенсии — жить можно. С музыкой!

— Меня без музыки, но тоже с гаремом зовут в горы Кавказа лезгины и черкесы, чтобы я, став их султаном, покорил Грузию, а тогда престол персидский добуду для себя сам.

— Не шалить! — откинулся в кресле Потемкин. — Россия обязуется не унижать вашего ханского достоинства.

— Но крымским ханам и султан платил!

— Платил… чем? Чашкой кофе с бриллиантовой пылью или шкатулкой, в которой — веревка, из шелковинок свитая.

— Крым — алмаз в древней короне Гиреев! Неужели Калуга лучше Бахчисарая или Воронеж имеет море, как возле Кафы?

— Кстати, — сказал Потемкин, — к этому халату на соболях подойдет лента из голубого атласа… Не угодно ли?

Тут же он снял с себя орден Андрея Первозванного — бери. Шагин-Гирей умолк, глядя в окно. Там возникал город. Русские бабы стирали белье, верфь звенела пилами и стучала топорами, клейменные каторжники с матюгами и песнями вытаскивали из воды бревна, босая девочка гнала хворостиной блеющую козу…

— Что я могу взять с собой из Бахчисарая?

— Там все ваше. Но прежде подпишите манифест о своем добровольном отречении от престола своих предков.

— Мне эти соболя принесли несчастье, — сказал хан.

Потемкин напомнил: наличие голубой андреевской ленты приравнивает его светлость к чину генерал-поручика:

— Русский мундир — не халат: он счастливее…

Шагин-Гирей тупым взором наблюдал, как сухой золотистый песок впитывает в себя густые чернила, которыми он подписался под торжественным манифестом. Момент был исторический: Крымское ханство завершило свой кровавый путь, могучая Россия отныне как бы растворяла его в своем необъятном организме. Но обыденность этого дня не была нарушена ни пьянством, ни весельем — Потемкин до вечера блуждал по новостройкам. А через несколько дней ему доложили:

— Шагин-Гирей во дворцах Бахчисарая все пограбил, даже двери с петель поснимал, ободрал карнизы и облицовку стенную.

— А где он сам-то теперь?

— То-то и оно, что с гаремом бежал на Тамань к ногаям, оставив на память нам какую-то француженку с приплодом.

— Буду писать Суворову, чтобы хана вернул.

— Да где вернешь! Шагин уже в горах скрылся…

…Суворов давно обвыкся в чередовании пыла воинского с хладнокровием дипломата. Он добивался на Кубани спокойствия. Непокорные племена ногаев хотел заманить в степи заволжские, где ногаи, даст бог, сами попритихнут. В кочевьях туземных являлись иногда заразительные болезни, и Александр Васильевич боялся думать, что это… чума? Чума — нередкая гостья в этих краях. Атаману Иловайскому он велел:

— Пригони, братец, к Ейску волов эдак с сотню да еще баранов около тыщи голов. Вина добудь поболе. И объяви мурзам ногайским, чтобы летом пировать ко мне съезжались.

— Или день табельный? — спросил атаман донцов.

— Не табельный, а рискованный: станем орду ногайскую к присяге приводить, отпугнем их от смутьянов турецких…

«Байкушеи» (ногаи бедные) соглашались жить в мире с русскими. Но подлейшая знать орды Едисанской и орды Джамбулакской с того и кормились, что русских баб хищничала, продавала их, несчастных, лезгинам да черкесам, у которых всех пленных россиян перекупали турки, торговавшие людьми еще дороже — в Алжире, Марокко, Египте… Иловайский объявил донскому казачеству — поход; за донцами поднимались казаки иных кругов — Кизлярского, Гребенского, Терского, в седла запрыгнули даже подростки. Станицы казачьи издавна граничили с «немирными» племенами и сейчас горели отмщением за беды прошлые. Но им сказали, что сечи не будет — пусть только явят свою красу и мощь.

Вот и Ейск! Оркестры были уже наготове.

Кибитки ногаев окружили подступы к городу.

Войска построились. А знамена развернуты.

На столах, длиною в версту, грубо сколоченных, стояли 500 ведер водки. Было зажарено 120 быков и 850 баранов.

Отстучали барабаны — провозгласили манифест, в котором Шагин-Гирей отрекался от власти над ордами татар и ногаев. Мулла развернул Коран — к нему прикладывались лбами и ладонями, мурзы ногайские давали присягу на верность России…

Старый гребенский казак с лицом, как вафли, источенным оспою до безобразия, подошел к Суворову с «чепуркой» вина.

— Дозволь, батюшка, целовать твою милость, — сказал он. — У меня только вчерась внучку малую черкесы с огорода стащили — и поминай как звали. А звали ее, бедненьку, Наташенькой.

— Затишья вечного не сулю тебе, — отвечал Суворов, охотно целуясь. — В этих краях глаз да глаз нужен!

Иловайский в круг донцов восприял полную чашу. Александр Васильевич поддержал его чаркой, тоже полной. Рассевшись на коврах, на траве и даже за столами, ногаи сначала отвращались от ведер, потом попробовали — и понравилось. До самого утра шел пир горой. Русские плясали среди кибиток, а ногаи, сощурив глаза, тянули заунывные песни. Меж людей бегали с поджатыми животами вечно голодные собаки, остервенело дрались из-за костей, со смачным хрустом выгрызая из мослов жирные мозги. Никогда еще степи ногайские не знали такого пира…

— Глаз да глаз! — повторил Суворов под утро.

Девятьсот лет (почти целое тысячелетие) страдали русские, поляки, украинцы от набегов татарских ханов, а теперь жестокая страница их борьбы была почти неслышно перевернута рукою Потемкина. Крымское ханство, это проклятое наследие Золотой Орды, покорно стелилось под копытами русских коней унавоженной сакмой, острой солью евпаторийских озер, просыпанной со скрипучих арб бездомными чумаками…