Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Другим существенным результатом работы группы исследователей стал вышедший в 1983 году реферативный сборник «Проблемы социологии литературы за рубежом». Здесь в числе прочих обозначилась тема, которой Дубин специально занимался в рамках проекта социологии литературы, — тема литературной классики как ядра литературной системы. Опубликованный в сборнике обзор о проблеме классики, который был написан Дубиным совместно с Н. А. Зоркой, был, по-видимому, первым опытом написания очерка по исторической социологии культуры — жанра, к которому Дубин неоднократно обращался в своих последующих работах[82]. Тема классики разрабатывалась им и в эмпирическом ключе. Образцовым здесь можно считать проведенное им совместно А. И. Рейтблатом исследование формирования пантеона классиков, материалом для которого стал обширный корпус рецензий в отечественных литературных журналах за более чем 150 лет. В дальнейшем тема классики оказывается в центре критического анализа современной культуры. С этой темой был связан вопрос границ литературного пантеона, которым Дубин занимался и как исследователь, и как переводчик и литературовед, регулярно вводивший новые имена в горизонт отечественной словесности. В плане социологического анализа проблема классики позволяла развернуть целый комплекс вопросов, связанных с функционированием института литературы, — начиная от политических функций литературы и ее роли в процессах социализации и заканчивая типами культурного авторитета, бытованием текстов и стратегиями их интерпретации[83].
До конца 1980-х годов публикации Гудкова и Дубина, связанные с разработкой проекта по социологии литературы, были рассеяны в малотиражных и периферийных изданиях. Первый опыт по-настоящему систематического представления результатов этой работы появился только в 1992 году. Их совместная книга «Литература как социальный институт» открыла известную «черно-белую» серию издательства «Новое литературное обозрение», которая была призвана обозначить новые интеллектуальные ориентиры в гуманитарном знании. Собранные в книге статьи можно условно разделить на два блока. В первый из них, наряду с введением, исключенным в свое время из указателя «Книга, чтение, библиотека», вошли тексты, в которых разворачивалась программа социологии литературы. Вторую часть книги составили статьи, посвященные анализу функционирования различных подсистем литературного института в СССР — книгоиздания, журналов, библиотек. Обсуждение этой проблематики стало прологом к критике интеллектуального сообщества[84] и отправной точкой для того проекта мониторинга эволюции литературной культуры и культурных институций, который реализовывался авторами уже в постсоветское время[85].
В теоретическом плане особенностью программы социологии литературы было последовательное снятие оппозиции между социологической и филологической перспективой изучения литературы. Социологическая проблематика — возьмем ли мы вопрос о репрезентации жизни общества в литературе или организации литературного поля — не вводились здесь как проекция той или иной модели социального взаимодействия или института, но раскрывалась изнутри проблематики собственно-литературной. Отправной точкой в обсуждении процессов модернизации, выступавшей в качестве общей рамки анализа литературы, становилась идея многообразия типов литературы, теоретически осмысленная русскими формалистами в понятии «литературности». Ролевая структура института литературы интерпретировалась прежде всего через указание на смысловой горизонт каждой из существующих в ней позиций (писателя, критика, литературоведа и т. д.).
Условием диалога филологии и социологии стало критическое осмысление ограниченности концептуальных горизонтов обеих дисциплин, препятствующей разработке более сложных представлений об обществе, литературе и их взаимодействии, введению новых аналитических и использованию новых источников. Социологическая традиция в этом диалоге была представлена не столько идеями Т. Парсонса и даже не только понимающей социологией М. Вебера, но также и разработками феноменологии, социологии знания и символического интеракционизма. Филологию и исследования культуры представляли здесь подходы, которые можно обозначить как социологически релевантные. Эти подходы — будь то обращенная к проблематике опыта рецептивная эстетика или исследование массовых литературных формул — позволяли рассматривать различные аспекты функционирования литературы и, в частности, сами литературные тексты как формы социального действия. Может быть, наиболее показательным с точки зрения реализации этого диалога было то, что приоритетным объектом социологического анализа выступал в рамках этого проекта литературный текст в его эстетических характеристиках, в разнообразии его форм (как тривиальных, так и рафинированных), в его связи с читательским восприятием[86].
Заявленная в книге программа оставляла далеко позади и большинство работ, представлявших советскую социологию культуры и искусства того времени с ее достаточно элементарными социологическими моделями, и традиционную филологию с ее узкими горизонтами и априорными эстетическими иерархиями. Она оказывалась существенно более радикальной в отношении осмысления многообразия текстов и их функций и приближения к проблематике современного общества, чем наиболее продвинутые исследовательские программы в советской филологии, такие как историческая поэтика и семиотика. Заложенный в ней потенциал симбиотического существования филологии и социологии был более высоким по сравнению, например, со сложившейся десятилетием раньше концепцией Пьера Бурдье, которая на сегодняшний день является одной из наиболее влиятельных
