Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать пошла с ним в детскую, и он стал раздеваться нарочно медленно, чтобы она подольше не уходила. Оставшись наконец в одной пижаме, он сказал:
– Обещай, что не уйдешь, пока я молюсь.
– Обещаю.
Встав на колени и уткнувшись лицом в постель, маленький Джон торопливо зашептал, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы взглянуть, как она стоит – совсем тихо, с улыбкой на лице. «Отче наш, – так вышла последняя молитва, – иже еси на небесех, да святится Мама твоя, да Мама царствие твое яко на небеси и на земли. Маму насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши на небеси и на земли и должником нашим, ибо твое есть рабство и сила и слава во веки веков. Амам! Берегись!» Он подскочил и на целую минуту замер у нее на груди. Улегшись, он все не выпускал ее руку.
– Дверь не будешь закрывать, да? Ты скоро придешь, мамочка?
– Надо пойти вниз поиграть папе.
– Это хорошо, я буду слушать.
– Надеюсь, что не будешь. Тебе надо спать.
– Спать я каждый вечер могу.
– Что ж, сегодня такой же вечер, как и всегда.
– Ну нет, сегодня совсем особенный.
– В совсем особенные вечера всегда спится крепче.
– Но если я засну, мама, я не услышу, как ты придешь.
– А я тогда зайду поцеловать тебя, и, если еще не будешь спать, ты меня увидишь, а если уже заснешь, все равно будешь знать, что я приходила.
Маленький Джон вздохнул.
– Ну что ж, – сказал он, – придется потерпеть. Мама!
– Да?
– Как ее зовут, в которую папа верит? Венера Анна Диомедская?
– Ох, родной мой, Анадиомейская!
– Да. Но у меня есть для тебя имя гораздо лучше.
– Какое, Джон?
Маленький Джон робко ответил:
– Гуинивир. Это из «Рыцарей Круглого стола» – я это только что придумал, только у нее были распущенные волосы.
Глаза матери смотрели мимо него, словно уплывали куда-то.
– Не забудешь зайти, мама?
– Нет, если ты сейчас заснешь.
– Ну, значит, сговорились.
И маленький Джон зажмурил глаза.
Он почувствовал ее губы у себя на лбу, услышал ее шаги, открыл глаза, увидел, как она проскользнула в дверь, и со вздохом снова зажмурился.
Тогда потянулось время.
Минут десять он честно старался заснуть, применяя давнишний рецепт «Да» – считать уложенные в длинный ряд репейники. Казалось, он считал уже много часов. Наверное, думал он, ей время прийти. Он откинул одеяло.
– Мне жарко, – сказал он, и его голос в темноте прозвучал странно, как чужой.
Почему она не идет? Он сел. Надо посмотреть! Он вылез из кроватки, подошел к окну и чуть-чуть раздвинул занавески. Темно не было, но он не мог разобрать, наступил ли день, или это от луны, которая была очень большая. У нее было странное злое лицо, точно она смеялась над ним, и ему не хотелось смотреть на нее. Но, вспомнив слова матери, что лунные ночи красивы, он продолжал смотреть. Деревья отбрасывали толстые тени, лужайка была похожа на разлитое молоко, и было видно далеко-далеко – ой, как далеко, через весь свет! – и все было необычное и словно плыло. И очень хорошо пахло из открытого окна.
«Вот был бы у меня голубь, как у Ноя», – подумал он.
Луна была лунистая, светила из-за тучИ, круглая и светлая, бросала яркий луч.После этих стихов, которые пришли ему в голову совершенно неожиданно, он услышал музыку, очень тихую – чудесную. Мама играет! Он вспомнил, что у него в комоде припрятано миндальное пирожное, достал его и вернулся к окну. Он высунулся наружу, то жевал пирожное, то переставал, чтоб лучше слышать музыку. «Да» говорила когда-то, что ангелы небесные играют на арфах, но это, наверное, куда хуже, чем вот как сейчас: мама играет в лунную ночь, а он ест миндальное пирожное. Прожужжал жук, у самого лица пролетела ночная бабочка, музыка кончилась, и маленький Джон втянул голову в комнату. Наверное, она идет! Он не хотел, чтобы его застали на полу, залез опять в постель и натянул одеяло до самого носа. Но в занавеске осталась щель, и сквозь нее вошел лунный луч и упал на пол в изножье кровати. Маленький Джон следил, как луч двигается к нему медленно-медленно, как будто живой. Снова зазвучала музыка, но теперь он еле-еле слышал ее; сонная музыка, славная… сонная музыка… сонная… сон…
А время шло, музыка звучала то громче, то тише, потом смолкла, лунный свет подполз к его лицу. Маленький Джон ворочался во сне, наконец лег на спину, вцепившись загорелыми пальцами в одеяло. Уголки его глаз подрагивали – он видел сны. Ему снилось, что он пьет молоко из сковородки, и сковородка – это луна, а напротив него сидит большая черная кошка и смотрит на него со странной улыбкой, как у его отца. Он услышал ее шепот: «Не пей слишком много». Молоко ведь было кошкино, и он дружески протянул руку, чтобы погладить ее; но она уже исчезла; сковородка превратилась в кровать, на которой он лежал, и когда он захотел вылезти, то никак не мог найти края, не мог найти его, никак-никак не мог вылезти. Это было ужасно!
Он тихо заплакал во сне. И кровать начала вертеться; она была и внутри его и снаружи; ходила все кругом и кругом и становилась как огонь, и старуха Ли из «Выброшенных морем» вертела ее. Ух, какая она была страшная! Быстрее, быстрее, пока он, и кровать, и старуха Ли, и луна, и кошка – все не слилось в одно колесо и кружилось, кружилось, поднимаясь все выше, выше – страшно – страшно – страшно!
Он закричал.
Голос, говоривший: «Милый, милый», проник сквозь колесо, и он проснулся, стоя в постели, с широко открытыми глазами.
Рядом с ним стояла мать, волосы у нее были как у Гуинивир, и, вцепившись в нее, он уткнулся в них лицом.
– Ой, ой!
– Ничего, мое золото. Ты теперь проснулся. Ну-ну, все прошло.
Но маленький Джон все говорил: «Ой, ой!»
Голос ее продолжал, мягкий, как бархат:
– Это лунный свет упал тебе на лицо, родной.
Маленький Джон всхлипнул ей в плечо:
– Ты сказала, что он красивый. Ой!
– Но спать он мешает, Джон. Кто впустил его? Это ты раздвинул занавески?
– Я хотел посмотреть, сколько времени; я… я высунулся, я… я слышал, как ты играла; я… съел миндальное пирожное.
Но на душе у него становилось спокойнее, и в нем проснулось инстинктивное желание оправдать свой испуг.
– Старуха Ли кружилась у меня внутри и стала вся огненная, – пробормотал он.
– Но, Джон, чего же и ждать, если ты будешь есть пирожные в постели?
– Только одно, мама. От него музыка стала гораздо лучше. Я ждал тебя, я уж думал, сейчас завтра.
– Милый ты мой, сейчас только одиннадцать часов.
Маленький Джон помолчал, потерся носом о
