Ктулху (сборник) - Говард Лавкрафт

Не так известна, как «Ундина», но замечательна своим убедительным реализмом и свободой от набора готических принадлежностей «Янтарная ведьма» Иоганна Вильгельма Мейнольда{34}, еще одно порождение германского фантастического гения начала девятнадцатого столетия. Действие, происходящее во времена Тридцатилетней войны, описывается в некоем манускрипте, якобы найденном в старинной церкви в Косерове, и концентрируется вокруг дочери автора, Марии Швейдлер, облыжно обвиненной в колдовстве. Обнаружив клад янтаря, она утаивает его по ряду причин, и неожиданное богатство добавляет улик обвинению, выдвинутому против нее по злобе благородным охотником на волков Виттихом Аппельманом, тщетно преследовавшим девушку с неблагородными намерениями. Деяния подлинной ведьмы, в итоге обретающей жуткий и сверхъестественный конец в тюрьме, немедленно приписываются несчастной Марии, которой после типичного в таких случаях судилища с вынужденным признанием под пыткой предстоит смерть на костре, однако ее вовремя спасает любимый – тоже благородный юноша, но из соседнего края. Великая сила Мейнольда как раз и заключается в этой атмосфере непринужденного и реального правдоподобия, еще более увеличивающего наше тревожное ожидание и ощущение незримого, почти убеждая в том, что все грозные события – или подлинная правда, или близки к ней. Более того, реализм этого повествования настолько убедителен, что один популярный журнал однажды опубликовал основные моменты сюжета «Янтарной ведьмы» в качестве события, реально происшедшего в семнадцатом веке!

В нынешнем поколении немецкую литературу ужасного жанра успешно представляет Ганс Гейнц Эверс{35}, совмещающий мрачные концепции с глубоким знанием современной психологии. Такие повести, как «Ученик чародея» и «Альраун», а также короткий рассказ «Паук» обладают отменными достоинствами, возвышающими их до уровня классики.

Однако в области сверхъестественного подвизались писатели не только Германии, но и Франции. Виктор Гюго{36} в таких произведениях, как «Ган Исландец», и Бальзак{37} в «Шкуре дикого осла», «Серафите» и «Луи Ламбере» в той или иной степени используют сверхъестественное, хотя в основном только для того, чтобы добиться более человечного итога и без той искренней и демонической напряженности, которая характерна для рожденного для теней художника. И только у Теофиля Готье{38} находим мы впервые подлинно французское восприятие ирреального мира, именно у него появляется призрачная тайна, не всегда находящая употребление, но сразу же проявляющая признаки подлинной глубины. Такие короткие рассказы, как «Аватар», «Нога мумии» и «Кларимонда», обнаруживают знакомство с запретными перспективами, искушающими, соблазняющими, а иногда ужасающими, в то время как египетские видения, вызванные к жизни в «Одной из ночей Клеопатры», обладают самой пронизывающей и выразительной потенцией. Готье сумел уловить внутреннюю сущность отягощенного веками Египта, с его загадочной жизнью, циклопической архитектурой и раз и навсегда изреченным и вечным ужасом потустороннего мира его катакомб, где миллионы окоченевших, натертых благовониями мумий до конца веков будут своими стеклянными глазами вглядываться вверх, во тьму, дожидаясь жуткого и несказуемого зова. Гюстав Флобер{39} продолжил традицию Готье в оргии поэтической фантазии под названием «Искушение Святого Антония», и если бы не сильная реалистическая жилка, он мог бы стать лучшим среди мастеров художественного ужаса. После поток разделяется, порождая странных поэтов и фантазеров символической и декадентской школ, чьи сумрачные интересы на самом деле скорее концентрируются вокруг аномалий человеческого мышления и инстинктов, чем вокруг подлинно сверхъестественного, и тонких рассказчиков, чьи волнующие произведения непосредственно почерпнуты из темных как ночь колодезей космической ирреальности. Высшим представителем первого класса «погрязших в грехе художников» является блистательный поэт Бодлер{40}, находившийся под существенным влиянием По, в то время как психологический романист Жорис-Карл Гюисманс{41}, подлинное дитя девяностых годов девятнадцатого века, является сразу и суммой, и итогом. Последняя и чисто повествовательная разновидность продолжается Проспером Мериме{42}, чья «Венера Илльская» в сжатой и убедительной прозе пересказывает древнюю тему статуи-невесты, которую Томас Мур использовал в балладе «Кольцо».

Ужасные повести могучего и циничного Ги де Мопассана{43}, написанные в то время, когда безумие постепенно и окончательно овладевало им, обладают собственной индивидуальностью, будучи скорее болезненными излияниями реалистичного ума, находящегося в патологическом состоянии, чем здравым и образным продуктом сознания, естественным образом склонного к фантазии и чувствительному к нормальным иллюзиям незримого. Тем не менее они чрезвычайно увлекательны и пикантны и с удивительной силой указывают на существование безымянных ужасов и на безжалостное преследование несчастных представителей рода людского жуткими и грозными отродьями внешней тьмы. Шедевром среди этих рассказов обыкновенно считается «Орла», в котором повествуется о появлении во Франции невидимого существа, живущего на воде и молоке, расстраивающего разум людей и как бы представляющего собой авангард орды внеземных организмов, намеревающейся нагрянуть на Землю, чтобы покорить человечество; напряженное повествование это, быть может, не имеет равных в собственной категории, несмотря на влияние американца Фиц-Джеймса О’Брайена{44} в подробном описании незримого чудища. Кроме того, в жутком жанре Мопассан проявил себя рассказами «Кто знает?», «Призрак», «Он», «Дневник сумасшедшего», «Белый волк», «На реке» и попросту страшными стихами под общим названием «Ужас».

Соавторы Эркманн-Шатриан{45} обогатили французскую литературу многими ирреальными фантазиями, подобными рассказу «Человек-волк», в котором перешедшее проклятие срабатывает в традиционной обстановке готического жанра. Они владели огромным умением создать жуткую до дрожи полуночную атмосферу, невзирая на склонность к естественным объяснениям и научным чудесам; немногие страшные рассказы могут похвастать атмосферой, полной большего ужаса, чем «Незримое око», в котором злобная старая карга плетет полуночные гипнотические заклинания, заставляющие посетителей некоего гостиничного номера одного за другим вешаться на поперечной балке. Рассказы «Совиное ухо» и «Воды смерти» наполняет всеобъемлющая тьма и тайна, причем последний разрабатывает тему паука-переростка, столь часто используемую авторами, практикующимися в области странного. Вилье де Лиль-Адан{46} также следовал направлению школы зловещего – его «Пытка надеждой», рассказ об осужденном на сожжение узнике, которому позволено бежать только для того, чтобы испытать ужас нового пленения, считается некоторыми самым душераздирающим коротким рассказом во всей истории литературы. Подобный тип произведения относится, однако, не столько к сверхъестественной традиции, сколько к самостоятельной разновидности, называемой «жестокими рассказами», в которых напряжение эмоций вызывается драматическими искушениями, разочарованиями, физическими ужасами. Почти полностью посвятил свое творчество этой форме живущий сейчас писатель Морис Левель{47}, чьи короткие эпизоды так легко адаптируются на сцене в «триллерах» театра Гран-Гиньоль[39]. Дело в том, что французский гений более естественным образом пригоден к подобному темному реализму, чем к представлению незримого, поелику последний процесс требует для своего наилучшего и сочувственного воплощения в крупном масштабе природного мистицизма северного ума.

Весьма процветающей, хотя до недавнего времени не слишком известной отраслью сверхъестественной литературы является литература еврейская, влачившая свою жизнь в безвестности и питавшаяся мрачным наследием ранней восточной магии, апокалиптической литературы и каббалы. Семитический ум, подобно кельтскому и тевтонскому, явным образом обладает особенными мистическими наклонностями, и количество тайных и ужасных преданий, сохраняющихся в гетто и синагогах, непременно окажется много большим, чем можно предположить. Собственно каббала, игравшая выдающуюся роль во время Средних веков, представляет собой систему, объясняющую Вселенную эманацией Божества и включающую существование странных духовных миров и существ за пределами видимого мира, некоторое представление о которых можно получить посредством определенных тайных заклинаний. Каббалистический обряд связан с мистическими интерпретациями Ветхого Завета и приписывает эзотерическое значение каждой букве еврейского алфавита, каковое обстоятельство придало еврейским буквам некое особенное значение и силу в популярной литературе на темы магии. Еврейский фольклор сохранил память о многих ужасах и тайнах прошлых времен, и при внимательном рассмотрении явно оказывает заметное влияние на литературу, повествующую о сверхъестественном. Наилучшими примерами в настоящее время являются германский роман «Голлем» Густава Майринка{48} и драма «Диббук» еврейского писателя, воспользовавшегося псевдонимом Анский{49}. Действие первого с его навязчивыми и неявными намеками на всякие несказуемые чудеса и ужасы происходит в Праге; с особенным мастерством в романе описано старинное пражское гетто с его ирреальными остроконечными кровлями. Название романа восходит к слову, обозначающему сказочного искусственного великана, подобных которому средневековые раввины умели изготовлять в соответствии с некоей загадочной формулой. «Диббук», переведенный и поставленный в Америке в 1925-м, a недавно перешедший в разряд опер, с особенной силой описывает обладание живого тела злой душой мертвеца. Големы и диббуки типичны для поздних еврейских преданий и являются их неотъемлемой частью.