Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что?..
– Димитрий спрашивает, не передумал ли ты, Федя.
Он выпрямился, глубоко перевёл дух, выдержал испытующий взгляд Иоанна. Только говорить ещё было трудно, и вышло тихо:
– Не передумал, государь. Идём, Димитрий. Времени у меня малость совсем.
Засим оба поклоном с государем простились.
Да. Не всегда имеешь силы заглянуть в собственное сердце. И не всё, что видишь там, нравится… А хотелось видеть только мужество, только бесстрашие одно. Чтобы ничем этого невозможно было поколебать, ничем на этом свете.
Александровская слобода.
9 февраля 1566 года.
– Из тишины мироздания, из света поднебесного следует и силы человеку черпать, как всякой травинке и живности, – произнёс он как бы себе, в задумчивости наблюдая на хлопотами Сеньки с его нарядами.
– Знаешь что, Фёдор Алексеич, я что-то пугаться стал, как ты внезапно этакое заговариваешь.
– Это почему?
– Да так… Вид у тебя – точно у того, кто в омут с камнем на шее собирается.
– Неужто так смотрюсь? А мне казалось, светозарно, напротив.
– Светозарно, – подтвердил кивком Сенька, развешивая новые рубахи, – как будто не здесь ты уже, не на этом свете, мыслию.
– "Чашу Спасения прииму", – с нежной серьёзной улыбкой Федька подошёл к нему, возлагая на плечо руку.
– Фёдор Алексеич! Сил моих нету. Может, повременишь, а? А то как же я-то, без Спасения? И без тебя.
– Зачем без меня, Сенечка. Вот послушай, что мы с тобой сделаем. Как тут управишься, и как государь из молельни воротится к себе, это уж на закате будет, соберёмся мы с тобой и в острог. И там… заночуем.
– Где? В остроге?!
– Да. В подвале.
– За что?!.
– Надо так. "Чадо мое, Уар, позаботься описать день моей кончины, а тело мое погреби в Евхаитах, в имении моих родителей".
– Да что ты душу мне вынаешь!!! – взмолился Федькин верный слуга, но тот только палец к губам прижал, повелевая молчать и повиноваться.
– И что собирать?
– Водицы себе, да хлебца, да покрывальце какое – на пол кинуть, не застудиться чтоб, или ежели спать надумаешь.
– А почему всё только мне? – Сенька растерянно хлопал глазами.
– Хочешь стать навеки Уаром, верным чадом моим, или нет? – и Федька сдвинул строго чёрные брови. – Тогда не перечь, ни писка против не издавай, во всём меня слушайся и содействуй. И будет тебе, Арсений, самое настоящее Спасение.
– А… – Сенька покосился на государеву опочивальню.
– Государь нас отпустил.
На пороге узилища их с поклоном встретила стража, и Федька на всякий случай взял Арсения своего за твёрдое плечо, предвидя его оторопь. Он уже не удивлялся и не сомневался, что серые мгновенные тени и здесь ему не мерещатся, и пробормотал "Шумбарат!", идя по сумеречному переходу за провожатым.
Перед подвалом, где производились особого рода допросы особо важных преступников, неслышимо для остального мира и внутренности самого острога, их, опять же кланяясь, встретил сам старший палач, уже Федьке знакомый, и прозванный просто Большак, и старательный Гурка.
Оказавшись в каменной глубине, в свете единственного факела, укреплённого заведомо на стене под начерно закопчённым потолком, Федька потянул ноздрями и содрогнулся, как можно незаметнее. Оба заплечника взирали на него с недоумением, но сдержанно, ведь указ во всём кравчему потакать от самого государя исходит.
Перво-наперво, окинув взглядом каменный мешок, и обнаружив там необходимое, Федька доверительно взял Большака за натруженную руку, повернул сложенную ковшом ладонью вверх, и вложил полную горсть серебра. И ещё два золотых сверху. С улыбкой обратившись к озадаченному Гурию, и тому отмерил награды, но поменее, конечно, относительно ученического положения оного.
– Довольно ли, уважаемые, чтоб и вы просьбу мою ныне уважили в точности?
Навскидку оценив подношение, Большак усмехнулся одобрительно:
– Щи с мясом, а нет – так хлеб с квасом! Сделаем, боярин!
– Тогда медлить не станем, – и Федька указал совсем опешившему Арсению устроиться на куче соломы в углу, в пяти шагах от лежащего сейчас крестообразного устройства из дерева, что, очевидно, поднималось стоймя путём кручения подъёмного ворота… Сам же стал разоблачаться, пока не остался в исподнем.
Сенька порадовался, что взял в котомку нож, даже два, с ужасом взирая, как палачи старательно вяжут его господина за руки и ноги к настоящему распятию. Тихим бубнением Большак наставлял, как видно, царского кравчего, чтобы как бы полегче перенесть поднятие креста.
Сенька зажмурился и стал неистово креститься, шепча молитву о Божьей помощи, ведь дал слово не встревать и слушаться, а это уж не вмещалось в его терпение. Он так и не смог смотреть, даже когда скрип ворота прекратился, и он услышал через все прочие шорохи лёгкий болезненный вздох…
– Ну, каково?
– Ступайте, – после некоторого молчания, слегка изменившимся голосом велел его господин. – И не приходите до рассвета.
– Эээ, боярин… Как прикажешь, да только часу не провисишь, как кости все и жилы выламывать начнёт, а после – крючить, так, что лучше б дальше, того, не калечиться.
– Ступайте! Покуда сам… не позову, и не велю снимать.
– Как скажешь. Гурку оставляю под дверьми, коли что.
Оба палача поклонились, и пошли подниматься по лестнице. Заскрипела дверь. Настала тишина, которой никогда в жизни Сенька не слышал. Только потрескивал тихо факел.
– Федор Алексеич, – шёпотом позвал он.
– Не бойся, смотри, Сеня… Это придётся… Как Уаром смотрел, по требованию Стратилата… Чтобы запомнить всё, и записать, и…
Сенька открыл по приказу глаза. B прошелестел неузнаваемым голосом: – Боже мой…
Глава 26. Страсти по Феодору
16 мая 1566 г.
Болхов. Берег Нугри361.
Всё меркло перед этой весной, похожей на лёгкую смерть. Как бы сняли с тебя доспехи, и дали дышать и жить, светло и вольно…
– Господи!..
Федька смотрел из-под ладони на стремительное коловращение чёрно-синих клубов облака чуть левее их стана. Как бы злой дух ввинчивался в знойное белёсое золотистое небо предвечерья, по-летнему жаркого, невероятно быстро, как стремнина, и первые чёрные края небесной наковальни этой настигли и накрыли государев отряд. До них докатился ровный рокот, и дальняя стена леса помрачнела небу под стать и заходила валами вершин, точно море бурное… Однажды Федька видал бурю на Плещеевом озере, и страшно было бы оказаться тогда среди его гребнистых волн не только в лодке, но и в струге большом.
– Счас грянет.
– Град будет.
– Государь, изволишь ли укрыться?
Голоса ближних государевых слуг звучали глухо и обеспокоенно в стоячем душном воздухе.
Тут же прямо в землю, неподалёку от них, на видимом ржаном угодье, клином примыкающем к последнему в ряду посада хуторку, ударил ствол молнии. Ослеплённые, оглушённые громовым треском, кони вспряли, даже те, что были к пушечному огню привычны, и сама земля содрогнулась от могучего удара.
Осенясь вразнобой, все застыли, и смотрели на Иоанна. А он вглядывался в тучу, нависшую над ними, удерживая коня на месте.
Молчали, никто не смел прервать раздумья Иоанна. И когда рёв нескончаемого на вид грозового поля достиг их,
