пору, а тут ещё подруженьки подначивают, дескать, в этаком раю с милым бы прогуливаться, а не одной томиться. И вполне мог бы сейчас он с нею рядом по саду бродить, если б не внезапный недуг тяжёлый княгини. К апрелю княгиня совсем как будто поправилась, да оба отца, и сваты главные, и родичи уважаемые снова разъехались по государевым делам, по войскам в основном, и сам он тоже вот занят оказался надолго. Лето обещало быть многохлопотным, неспокойным, как всегда, впрочем, для людей служилых, и про свадьбу до осени говорить не приходилось. Конечно, для невесты такое долгое ожидание могло показаться тягостным, размышлялось Федьке, если б князь Сицкий велел ей сидеть весь год дома взаперти, как полагалось по строгим правилам княжеской сговорёнке365. Но князь дочку с княгинею отправил в вотчину ярославскую, как только подсохло по весне. Княгине надобно было на покое и воздухе пребывать, а Вареньке – при ней, конечно, и там, на приволье, хоть лето провести, не в четырёх стенах своей светлицы. Да и мора опасались. Москва народом разным кишела, мало ли, притащат заразу купчишки какие или бродяги, как уж не раз бывало. А в глуши, среди лесов Верхнего Стану, уж никаких чужих-перехожих с Литвы или Ладоги точно не случится. Туда же отправились младшие, Фёдор с Иваном. То было разумно, и батюшка распорядился пока отправить и Арину Ивановну с Петей в Елизарово, до лучших вестей… Надо ль говорить, как рада матушка была снова дома оказаться и заняться хозяйством, ведь ей казалось, всё рухнет без неё непоправимо и за один день, а не то что за четыре месяца, что пришлось ей в Москве, в Слободе суматошной, а после снова в Москве прожить. И без просторов тех, воздуха тамошнего, ведовских своих лекарственных занятий она жизни не мыслила. Правда, признавала матушка, что за всю их с отцом жизнь, пожалуй, ни разу не выпадало вот этак долго рядом побыть, так часто видеться, и, уезжая, она вплакнула на могучем мужнином плече, наказывая ему поберечь себя, сколь возможно. Воевода всегда был с женою ровно-ласковым, добрым даже, хоть слёз не выносил, конечно. Не велел печалиться, а готовиться заново к свадьбе, уж точно осенью, на Покрова, утверждённой, и пожелала бы ему чтобы лёгкой дороги и удачи в делах в Вологде, куда, отправляясь сам по южным окраинам, посылает его государь. Арина Ивановна улыбнулась сквозь слёзы, перекрестила его и благословила по-матерински почти что. А вот отлучить её от Феденьки оказалось непросто. Воевода предусмотрительно из горницы вышел, последние наставления провожатым дать. Федька не знал, как успокоить её, и корил нежно, что она с ним каждый раз будто навек прощается, этак и правда до беды недалече, накличет. Мать всё заглядывала ему в глаза, точно порывалась сказать-спросить что-то, да не решалась… А он кутал её в добротную соболью шубку, на шелку узорчатом персидском, как она любила. Он несчётно повторил ей, что себя бережёт, что ничем не тревожится, кроме службы своей, и здравия семейства, что государь с ним приветлив, а о большем и помышлять грешно, и незачем ей так убиваться. Лето пролетит в заботах, а осенью, Бог даст, свидимся все на большом собрании. Но мать выглядела безутешной, и на руке его повисла, и понял Федька, что из дому к повозке нести её на руках придётся, верно. Дело решилось его жалостью – крикнул Сеньке седлать Атру, и проводил матушкин отъезд, пользуясь разрешённой отлучкой на день, чуть ли не до Малоярославца… Расставаясь, шепнул брату пересесть с коня рядом с матушкой, в повозку, и обнять её. И тогда только повернул со свитой обратно в Москву.
– Марфушу непременно привезите! – крикнул Федька напоследок на всё поле. – Матушка!!! Слышишь? Марфушу!!!
Петькин голос звонко долетел до них, немного спустя.
Петька тоже горевал вовсю и досадовал, но по другой причине, вестимо.
Похолодало в ночи. А так желалось ещё тепла…
Государево помещение протопили от сырости, устлали коврами и шерстяными ткаными покрывалами, которые пахли чисто, но сильно, шерстью… Было много восковых свежих поставцов, и государеву постель, что с собою они из Слободы всюду везли, он проверял сегодня тоже сам. Не знал, что может найти, но всякое подозрительное могло быть порчею или иным вредительством, и тогда последует тревога, чтобы уберечь Его. Ни волоска чуждого, ни пылинки инородной быть не должно… Ведь нет ничего драгоценнее государева доверия к нему. Нет ничего страшнее утратить оное. Особенно, по недогляду, небрежению.
Федька наскоро ополоснулся с помощью стремянного, переоделся в чистые домашние шелка, в мягкие сапожки на белом войлоке.
Была быстрая трапеза средь самых ближних. Была вкуснейшая свежая рыбка из Негри, сегодня дозволенная (щучка, плотва да окуньки), да хлеб ржаной, да пирожки с постною начинкой, да овсяный кисель. Все с вожделением ждали завтра, когда к царскому столу подадут первые в этом году зелёные щи, те, что и в каждом дому ожидаются с нетерпением с приходом Мавры-Рассадницы366, приправленные уж по-праздничному, насколько кому хватало достатку, и так почитаемые государем. За полночь далеко разошлись спать, все – тут же, рядом с царской опочивальней, по сеням и лавкам палаты смежной.
Федька поправил длинный валик атласного алого шёлку, наполненный сухими травами и душистыми цветами, которые Иоанн сам одобрил, под подушками держа для успокоения и сна, втянул чутко ноздрями благовоние такого же травяного целебного тюфяка бумажного, под перину подложенного.
Здесь, на краю земли, думать иначе, чем о любви и мире, было невозможно. Не хотелось.
Как тогда, знойным февралём, желалось ему не просто тепла – огня, жара полуденного, запредельного времени, в коем и пчёлы даже отдыхают, а людям требуется летать под небесами и ощущать радость Божию, как она есть тут, на земле…
– Сеня! – позвал он тихо, принюхиваясь к чуть подогретому белью, принесённому спальниками и тщательно застилаемому перед очами кравчего. Уверясь и тут в порядке и безопасности, и вздыхая устало, обернулся к бесшумно вошедшему Сеньке.
– Слушаю, Фёдор Алексеич.
– Карамор нету, вроде… Воззожги, на всякий… – он кивнул на медную плошечку, куда заведомо насыпал сам полыни и можжевеловых игл, и дамок от воскурения оных должен был прогнать всех кровососов, и нечисть вредную. На другой полке под красный угол поставил небольшую чашку с отваром гвоздики душистой с лавровым листом. Заструился приятный вкусный дух, слегка нездешний. – Да ступай, ложись.
Государь же, по возвращении от обихода в мыльне тутошней, переоблачённый спальниками ко сну, принял из рук его мятное клюквенное питьё, и возлёг, в покое, наконец. Тут же, загородив своей лавкой дверь для пущей сторожности, улёгся
