Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И шутит, и нет. Федька более всего жаждал, чтоб Иоанн видел сейчас то, что он словесно живописует, но только – без толкований, без предуведомления, а так, как там, в каземате случилось, когда никто не предвидел появления внезапного государя… Как бы взирал он на действо? Что бы творилось в нём? Уж ежели тогда, пусть и в телесной муке и в наваждении, без памяти, он был, но без единой царапины, и прикрытый весь исподним, не кровью, а потом взмокший, и то, на распятии его созерцая, столь могучее волнение государь изведал… Голову повело. В несчётный раз спрашивал он себя – и невесть кого – что такое приключается с ним, что за сила кидает его вскипающий в некий миг бедный ум в пучину, и меж мирами живых и мёртвых он творит и говорит такое, чего после сам не помнит, зато другие помнят, и поражаются? Не припоминал ему ни разу государь Велесов ручей, и вот теперь снова то же было, на кресте том, а после опять не помнил он целого дня и ночи, кроме своих невероятных видений. Непристойных, дичайших и настолько высоких, что поспешно от них спешил откреститься… А Он – спросит ли теперь, что за демоны одолевают бедную Федькину душу и глаголят через его пылающую в жару плоть загадочные речи, такие, что на ум-то просто так не явятся? Что, ежели однажды государь утратит терпение, сочтёт забытьё это его происками нечистыми, и впрямь палачам его отдаст, чтоб дознались те, зачем смущает и себя, и всех окаянствами, и какова причина тому помешательству бывает? И нет ли в том зла прямого? Не бесовское ли то одержание? По правде говоря, Федька и сам уже хотел бы сие прояснить, пусть бы даже и жестокими путями! И самое неизвестное, терзающее его самого и с ума сводящее – это почему Иоанн так терпим к его припадкам, к безумию и беспамятному вещанию его. Словно Иоанн об этом знал что-то лучше его самого, и молчал, будто о чём-то запретном. Знать бы – может, легче, иначе бы всё виделось. Но касаться этого вслух Федька, понятно, не решался.
– Ну, говори. Ишь, очьми засверкал! По нраву тебе дознание моё, смотрю. Чего я ещё не ведаю?
– Всё знаешь и ведаешь!!! Но… Я, я, грешный, малый и слабый, не ведал всего. Затем и ходил к палачам – на совет, да испытать обоюдно, выполнимо ли то, что хочу.
– Однако! Удумал же такое, кому сказать – не поверят! Может, мне им тебя в обучение определить? У нас умелый заплечник-то, почитай, работник золотой, – Иоанн рассмеялся коротко. – Посоветовал кто?
– Государь, да кто ж, окромя Иванпетровича, мне в делах таких помощник!
– Так как ты меня провести возмечтал, лукавец? Как ни ласкай кнутом-то, а сперва и заденешь. Об том ведал, небось? Как бы ты после от всех ран чистым-то вдруг оказался?
– А так, государь мой: обмотали бы мы языки-то кнутам тряпицами, и тогда, по коже проходя зримо, вскользь, никакого вреда они бы не причинили! И следа на живом бы не осталось.
– А тогда как бы мы поверили в истязание, коли следов никаких?! Одного красного свету маловато. Более прекрасно, нежели жутко, думается, зрелище такое… А должно, чтоб сердце содрогнулось за Феодора! Чтоб каждый изумился, себя спросил, а под силу ль такое ему, и через то ничтожество своё осознал… перед Величием жертвы Стратилатовой. Так ведь?
Федька смотрел на него снизу вверх, умоляя к терпению дослушать, как тогда, и молвил:
– Уговорились мы тряпки на языках соком спелым клюквенным напитать изрядно, а на поясе у палачей, чёрные тоже, от глаз всех скрытые, мошны кожаные с тем соком бы ещё помещались, и всякий раз, по мне замахиваясь, они б на шкуре моей красный рубец оставляли, точно рассекая, по всему телу расписывая, а после, кнут ладонью отирая, полными горстями как бы кровь оземь стряхивали… И так скоро был бы я весь искромсан! И так же – с прочими орудиями палаческими, которыми бы до меня касались: тут же бы являлась смотрящим новая рана и новая кровь! И скоро стало б моё тело неузнаваемо…
– Ах, исчадие!.. – сощурившись, протянул Иоанн. – Откуда в тебе коварства столько?
Он только улыбался, смиренно, скромно, сколь возможно, опуская ресницы. Но, почуяв, что Иоанн говорит это без улыбки, принуждён был и свою радость пригасить.
Но Иоанн и не думал сердиться. Возложив ладонь на его голову, привычно погладил по влажным ещё кудрям. Тешился через пальцы, точно водою, густой и тяжёлой и вкусной…
– «О, преславный и прехвальный великомученниче святый Феодоре, великий Стратилате! Не отрини грешных сия малыя молитвы и приношения, но яко имея дерзновение ко Всемилостивому Владыке, потщися к нам недостойным скорою твоею помощию!»… Ночи покойной нам, Федя. Завтра на заре подыматься.
Федька повиновался, прижав к губам его ласковую руку.
Хоть главного не спросил Иоанн – как собирался явиться наутро (а на деле-то тотчас почти, через малое самое время!) пред всеми Феодоре Стратилат «аки день светозарен» – и на это был бы ответ у Федьки, но Иоанн приказал спать.
А на днях как раз опять заловлен был Сенька за хлопотами в каморе платяной и прижат к стене.
«Скажи ещё, Сенечка, как… как оно было? Как начал я последнюю молитву…»
«Господи!» – вздохнувши смиренно и с чувством, Сенька словно с духом собирался, чтобы повторить в несчётный раз наизусть выученное своё изложение, о котором почитал он не помнить вовсе.
«Что, надоел я тебе приставаниями?»
«Да что ты! Фёдор Алексеич! – жарко, хоть и сокрушённо как-то, шепнул в ответ Арсений. – Я ж вот и говорю, слово в слово, как ты тогда: «Господи! Ты мне ещё прежде сказал: Я с тобою. Почему же теперь Ты оставил меня? Смотри, Господи, как дикие звери из-за Тебя всего меня истерзали!», и тут не ввысь, к Небу, значит, очи ты возвёл, в слезах все, а прямо в государев лик их вперивши, точно ему, не Богу нашему, от Стратилата речь ту обратил, – Сенька быстро перекрестился трижды. – Как вспомню, Фёдор Алексеич!.. Оба вы с государем страшны сделались, смотря неотрывно друг другу в глаза прямо…».
Быстро оглянувшись, нет ли кого поблизости, схватил Федька его за плечо, совсем вплотную придвигаясь и требуя, как всегда, продолжения:
«Дальше! Да ни полслова не упускай!!!»
«Я, Фёдор Алексеич, как на духу! Что помню, всё – дословно! Итак, с колен я подыматься-то не смел, да и глядеть
