Родина - Анна Караваева

Евгений Александрович все настойчивее смотрел на директора, стараясь поймать его взгляд и показать ему: не пора ли заступиться? Но Николай Петрович смотрел в другую сторону.

— Мы, кузнецы, обсуждали у себя в цехе этот прискорбный случай, — говорил Иван Степанович Лосев, осуждающе поглядывая на Челищева. — Я, например, считаю, товарищи, что я, старый уральский кузнец, не только для того сюда прибыл, чтобы помочь вам, кленовцам, производственную мощность цеха возродить… н-нет, моя цель шире, товарищи: желаю вам передать новый опыт мастерства, который мы у себя на Урале в военные годы приобрели… вот еще в чем дело-то, друзья! А как начал цех жить, так и думушке на месте не сидится! Предложения наши серьезные и, можно сказать, художественные, и требуют они открытых дверей!..

И Лосев, как будто что-то лепя в воздухе своими жилистыми и ловкими руками кузнеца, начал рассказывать о своих «художественных» предложениях.

Назарьев знал, что Лосев любит слово «художественный», но не придавал этому значения. Теперь, слушая Ивана Степановича, Назарьев с особенным удовольствием соглашался с ним. Все, что предлагал Лосев изменить в режиме молотов и печей, все его расчеты по расходованию металла, все наметки, как и для чего можно использовать отходы заводского сырья, — все казалось сейчас Николаю Петровичу остроумно задуманным, полностью выполнимым и в самом деле художественным!.. Зато все, что он услышал сегодня от Челищева, показалось Николаю Петровичу плоским и безжизненным, — недаром у начальника механического цеха не оказалось защитников.

«Я защищал и поддерживал его!» — с досадой думал Николай Петрович.

Его имени, директора завода, никто из выступающих не упоминал. Он мог спокойно сидеть на этом собрании, а потом, в конце, в кратком слове, выразить свое отношение к происходящему. Но чем больше он слушал, тем все яснее определялись в нем мысли, что и он, Назарьев, должен разделить свою долю ответственности (пусть косвенной!) в событии, которое взволновало весь завод. Николаю Петровичу вспомнились жалобы и просьбы Челищева, с которыми директор большей частью соглашался. Почему? Потому что в Челищеве Николай Петрович ценил человека, который любит завод так же, как и он, директор. Назарьев сам строил этот завод в годы второй пятилетки. Каждый камень его стен согрет его заботой, каждый станок освящен его радостью. Завод был и его самой большой гордостью, с ним связана была самая цветущая пора его деятельности; он всегда был одержим мыслями и заботами о заводе, прежде всего о заводе. И во сне виделись ему заводские цехи под стеклянной крышей, голубые от солнца, слышались металлические песни машин. Завод казался ему высшим достижением человеческой мысли и энергии, ничто не могло итти в сравнение с ним. Николай Петрович любил завод исключительной, «жертвенной любовью», как подшучивала над ним его жена. Уступая ее желанию, Николай Петрович изредка бывал с ней в театре или (бывая вместе в Москве) ходил с ней в Третьяковскую галерею; так же изредка, по настоянию жены, просматривал литературные новинки. Но по-настоящему только завод, как самая зримая, живая и полноценная действительность, всегда и неизменно заполнял собой его душу. Он мог прожить без театра, без встреч с друзьями, но без завода он не прожил бы и дня, — действительно, он любил его неискоренимой до последнего вздоха, «жертвенной» любовью!

В эвакуации он всем своим существом предался работе для Лесогорского завода, в бытие которого как бы влилась часть его родного Кленовского завода, его люди, его кадры. В начале сорок второго года наркомат вызвал Николая Петровича в Москву. После выполнения им ряда важных заданий, Назарьеву было предложено остаться в Москве членом коллегии наркомата, но он решительно отказался: он готовился к возвращению в Кленовск, к своему заводу. Он знал, что примет развалины, но это был его завод, его детище, главная цель его жизни. Он был и хозяин, и слуга, и подвижник его возрождения. Он первым вступил на истерзанную фашистским нашествием заводскую землю, первым взял в руки лом и лопату. Он был одновременно и руководителем и чернорабочим и работал, не жалея себя и ничего не желая для себя. Он жил нетерпеливой мечтой — скорее увидеть завод в прежней силе. Ему хотелось, чтобы все инженеры, мастера и рабочие думали, чувствовали и делали бы, как он, директор завода. Он всегда говорил себе и хотел того же от других: отдайся весь труду, заводу! Теперь эту линию Назарьеву хотелось проводить еще непримиримее и жестче: отдайся весь, без остатка, заводу, не растрачивай сил и времени на что-либо постороннее до тех пор, пока завод не наполнится жизнью. Он решил вернуть к руководству Челищева, хотя находились люди, которые советовали ему не торопиться, считая бывшего главного инженера добросовестным, но «узким» человеком, с отсталыми настроениями. В ответ на эти замечания парторга Николай Петрович высказал свое главное убеждение: «Была бы любовь к делу, остальное приложится!»

«А вот, оказывается: мало еще любви! — думал Николай Петрович. — Любовь к заводу, однако, не помешала инженеру Челищеву преградить путь новаторам, обратиться в пугало рабочей инициативы… Как горячо и убедительно выступает Чувилев и вся его бригада! Смотрите-ка, весь зал им аплодирует, — и, право, стоит, даже очень стоит рукоплескать этой четверке: они открывают новые перспективы! Молодцы ребята, честное слово, молодцы! И Соня Челищева прямо-таки мужественно выступает, очень обоснованно и высокопринципиально! Умница, с удовольствием похлопаю тебе!.. Вот чего недостает вам, начальник цеха Челищев! Правильно, Петр Тимофеич, правильно: партийное отношение к заводскому труду всегда ярко окрашено чувством нового! Да, действительно: «Не обольщайтесь любовью!» Наше счастье, что рабочий коллектив не дал пропасть большому делу. А хороша «любовь», которая засекала путь нашим новаторам и, в самоослеплении, несла ущерб и вред заводу! А ведь ты, Николай Петрович, только сейчас все это понял. Да, мне самому этой перспективы не хватало, парторг был прав! Так ведь именно широкой перспективы, того, что я называл «отвлечением сил», я и побаивался, но жизнь показала иное. Инженер Челищев никуда с завода носа не высунет, а вот отстал. А чувилевцы и другие их склада люди, успевая работать и на городской стройке, двигают вперед производство! «Отвлечение сил», «посторонняя работа» — это все «опасности», вами придуманные, директор Назарьев, это ваше слабое место… Ведь именно слабости руководителя привлекают внимание людей с отсталыми настроениями, — совершенно так же ведь и получилось в данном случае, да, да… Исходя из этих моих слабостей, из этих выдуманных мной «концепций», Челищев превратил меня в своем воображении в сторонника, так сказать, постепенного развития без скачков, без риска, в этакого холодного математика, которому его собственные расчетные выкладки дороже, чем общая польза. Говоря языком парторга — это математика без философии. Вы правы, товарищ парторг!

Вон он сидит на своем председательском месте, мой упорный и терпеливый оппонент, покуривает трубочку, а сам работает — целеустремленно, напористо, остро, весело, точно. Кругловатые его глазки посверкивают, он и заряжен и упоен своей работой. Он видит и всех и каждого в отдельности; его глубокая и цепкая память хранит в себе воспоминания о больших и малых делах, поступках и характерах людей, хранит живо, как земля семена. Увлекшись работой, он забывает о своем личном настроении, о физическом самочувствии, он неутомим, как пчела, собирает, сравнивает, объединяет, выверяет, торопится схватить, запечатлеть побольше, но с выводами не торопится, продумает предмет с разных сторон, потом обобщает, — и уж тут он твердо будет проводить свою линию… У него настоящий талант работать в массах, а сегодня он особенно увлечен: раскрытие всей истории с изобретением чувилевской бригады, видно по всему, он считает одним из важнейших событий в жизни завода. Вон какую он реплику подал оратору: «Отношение к этому делу — одна из наших «ключевых позиций» на будущее»… Очень верно! Вот он поддержал речь Василия Петровича (хороший старикан, надо о лечении его серьезно подумать). Старик подхватил мысль Пластунова о «ключевой позиции на будущее»… В каждом деле, говорит он, надо свой «изыскательский нюх» иметь, в каждом деле свой цвет, своя музыка. Опять реплика Пластунова: «Музыка следует партитуре, а тонко развитое партийное чутье и понимание — та же партитура!» Челищев пытается возражать Василию Петровичу… Эх, инженер, инженер, главного смысла происходящего вы все еще не понимаете! Опять реплика Пластунова, — срезал!.. Челищев замолчал, побледнел, опять смотрит в мою сторону, ждет, когда я выступлю в его защиту. Хорошо, хорошо, вот я посмотрю на вас, начальник цеха, и глаза мои вам скажут: «Нет и нет!» Я выступлю, но совсем не в том роде, как вы ждете. Ага, понял, понял!.. Отвернулся, вздохнул с сожалением. Ничего не поделаешь: мы, коммунисты, всегда должны быть готовы отвечать перед коллективом!»