Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

Долго продолжалось глухое молчание, будто над головами присутствующих пролетел ангел, который уносил эту святую душу. Слезы, капающие из глаз, выражали общую молитву; наконец, ксендз викарий, прерывающимся от рыданий голосом, начал:

— Ангел Господень…

Так умер плебан Смолева.

Погребение бедного каплана было совершено скромно, но за ним до могилы шли толпы плачущего народа: старцы, которых он утешал; дети, которых учил; больные, которых врачевал; бедные, которым помогал, и все, кто знал его, шли в слезах за простым сосновым гробом до песчаной могилы на кладбищенском пригорке, где он сам выбрал себе место.

Когда опустили гроб в выкопанную приятелями глубокую яму и стали кидать на него землю, какое-то увлечение овладело сердцами всех: каждый пожелал почтить памятником могилу человека, который страдал так много и так много делал добра. Словно электрическая искра пробежала по головам всех мысль насыпать могильный курган; все кинулись носить землю кто в полах кафтана, кто шапками, кто в фартуке, кто руками, так, что через час уже насыпь была готова, а старательнейшие оставались до тех пор, пока могила не покрылась зеленым дерном.

Как некогда предводителям язычников их верные воины насыпали курганы, облитые кровью, на чужой земле, так теперь предводителю воинов Христовых народ, со слезами, насыпал курган и на нем простым крестом объяснил всю историю человека, его борьбу, страдания, самопожертвование и смерть в смирении и вере.

Между тем Сильван, вслед за бароном и его дочерью, то опережая их, то отставая несколько, так, чтобы путешествие его не имело вида какой-нибудь погони, подвигался к Варшаве. Знакомство с отцом, обещавшее ближайшие отношения и знакомство с прекрасной Эвелиной, не оправдало надежд. Сильван сообразил сам скоро, что излишняя навязчивость бросила бы на него некоторую тень; барон остался в границах случайного уличного знакомства, которое часто бывает сначала довольно близким, но ни к чему не ведет и ничем не кончается. Так, часто, скучая где-нибудь в чужом месте, в театре, на водах, на гулянье, подходим мы к первому ласково улыбнувшемуся лицу, к человеку, который показал потерянный платок или шепнул добрый совет, говорим с ним, кланяемся ему на улице; но при встрече в зале словно никогда его и не видели, головой ему не кивнем, подчиняясь особенным салонным уставам. Знакомство барона и Сильвана было именно такого рода, ни к чему не обязывающее; оба они, как видно, были достаточно образованными людьми и, познакомившись таким образом, не сближались слишком. Сильван, пользуясь дорогой, выслеживал загадочное семейство и сам, и при посредстве Оциесского и казачка. Но сумма данных, собранная таким образом, была не велика: везде барышня показывалась мало, барон молчал, прислуга ходила на цыпочках, расплата производилась не без торгу, но по-барски; загадочное семейство ни в чем себе не отказывало. Оциесский подсмотрел даже две окованные шкатулки черного дерева, которые везде вносились в комнату Эвелины; почему не к барону — неизвестно. В одной из них, по уверениям камердинера, хранились драгоценные вещи баронессы, в другой — векселя и дорожная касса. Сильван раз только был так счастлив, что занял комнату подле помещения барона и оттуда мог очень удобно делать наблюдения над загадочным семейством.

Немало удивило его, что в продолжение нескольких часов барон только раз, и то весьма равнодушно, заглянул к дочери, скорее с почтением, чем с родительскою нежностью; он шепнул ей что-то, она ответила, не подняв даже головы, и он вышел на цыпочках. Целый вечер компаньонка баронессы ухаживала за нею, устраивала в комнате, подавала ужин, а баронесса сидела у столика, облокотясь, неподвижная и печальная. Она взяла какую-то книжку и читала не потому, чтобы это занимало ее, а, очевидно, для того только, чтобы отогнать от себя докучливую тоску. Сильван вгляделся в ее хорошенькое личико, на которое падал свет двух свечей, зажженных на столике. Оно было чудно, полно выражения, но носило на себе не по летам глубокую печать опытности; оно было холодно, печально, спокойно: хоть бы улыбка, хоть бы живое слово, хоть бы малейший признак какого-нибудь чувства! Баронесса сидела как труп, и это как-то странно противоречило девственности ее хорошенького личика. Может быть, она оплакивала мать, потому что была одета в черное; может быть, тосковала по кому-нибудь, потому что часто удерживала в себе вздохи; может быть, отец вез ее против желания? Но барон, несмотря на некоторую горделивость, не походил на тирана, он перед дочерью был нижайшим слугою, был так покорен, внимателен, он, казалось, не смел ей противоречить ни в чем. Сильван, несмотря на свою неопытность и незнание людей, увидел, почувствовал, догадался, что и в сердце девушки, и в груди отца есть какая-то тайна; это его даже несколько охладило, потому что, как скоро есть тайна, в ней должно скрываться что-нибудь дурное. Так привык рассуждать Сильван.

Увлеченный, однако же, обстановкою загадочного семейства, Сильван, для которого деньги стояли выше всего, скоро решил, что тайна эта — не что иное, как печаль и тяжелое страдание.

Уже за Люблином, на ночлеге в лесу, в пустынной корчме, Сильван пригласил барона на чай и закуску, намереваясь кое-что выпытать у него, и с этой целью хотел даже немножко подпоить его и приказал подать хересу, коньяку и бутылку доброго бургонского. Барон не отказался сначала от водки, потом принялся и за вино; ел, пил, смеялся, подливал сам себе, в чай наливал рому, пристрастился к Clos Vougeot; но от всего этого стал только добрее и веселее. Сильван, увертываясь от лишних рюмок, все-таки подкутил немножко, а барон встал из-за стола, словно выпил два стакана воды. Не только не проболтался барон, но еще стал выспрашивать Сильвана; тот, однако ж, тертый калач, с кажущеюся откровенностью врал, как трезвый, с большею только смелостью, об имении отца, о знатности родных и т. п. Когда молодой графчик, в свою очередь, вздумал было потянуть на исповедь барона, барон с первых же вопросов так заупрямился, что не было возможности добиться от него ни полслова, кроме остроумных шуточек и анекдотцев.

Лежа на лавках, которые Оциесский уложил подушками, зевали наши путешественники, когда Сильван как бы неохотно предложил карты. Барон принял предложение с большим удовольствием. А как в дорожном багаже Сильвана, кроме вин и водки, сигар и тому подобных запасов, было всегда несколько талий [58] карт на всякий случай, то их тотчас же и принесли. Герои наши уселись за экарте, по дукату, по предложению барона, который дороже играть не хотел. Сильвану было и это очень дорого; но как же отказаться, разыгрывая роль