Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

Франя, перекрестившись, в смертельном страхе и, по совету отца, не переменив наряда, который был скромен, но приличен, напутствуемая киванием головы Бжозовской, вошла в комнату. Глаза обеих барынь уставились на нее вопросительно, с любопытством и безжалостно-насмешливо; а через минуту Цеся, вероятно, не без задней мысли подошла к Фране с необыкновенною любезностью.

Вацлав в замешательстве поглядывал на свою возлюбленную, как бы готовясь явиться к ней на помощь; он боялся Цеси, дрожал за Франю, беспокоился о своем и ее положении. Невольно, однако же, ему пришлось сравнить эти два существа, сблизившиеся случайно, из которых одно так странно мучило его, другое так нежно любило. Может быть, на это сравнение Цеся рассчитывала и нарочно вызвала его; она была одета с рассчитанным эффектом, с кокетством, с неподражаемым искусством: сердце и самолюбие одевали ее для этого посещения. На ней было белое платье с розовыми лентами; на шее жемчуг, в волосах розы и на красивой маленькой, открытой до локтя ручке, два браслета. На лице ее выражались печаль и задумчивость, а вся ее фигура была так полна аристократической прелести, что подле нее бедная, румяная, свежая, несколько сконфуженная и не так тщательно одетая Франя должна была показаться простой, деревенской девочкой… и только. Лицо и черты Курдешанки были гораздо правильнее личика графини, но простота дошла уже до чего-то слишком обыкновенного. Цеся была смела, самоуверенна, не конфузилась; Франя упала под бременем непривычного положения. У первой слова лились потоком; у второй мысль блуждала долго, пока наконец вырывалось какое-нибудь обыкновенное словечко. Вацлав посмотрел и вздохнул, сознавая превосходство той, у которой не было сердца, над бедным ребенком, полным чувства, по потерявшимся от страха.

Уверенная в победе, Цеся не пускала уже от себя Франю, и когда Курдеш занимал графиню рассказами об умолоте пшеницы и урожае конопли, она старалась ободрить Франю, привлечь ее к себе и расположить к откровенности. Дочь ротмистра мало-помалу приходила в себя, но осталась простым дитятею деревни, наивным, не умея сойтись с Цесей ни на одной общей мысли, не умея ни примениться, ни сблизиться с ней, как сближаются иногда самые противоположные идеи и понятия.

А являемся мы все из одной колыбельки; но как изменяют нас люди, свет, первые наставления, первые чувства, затрагивающие наше сердце! Как два луча из одного огня, вылетаем мы в пространство, в котором чем далее гонит нас предназначение, тем дальше расходимся мы, не будучи в состоянии уже никогда соединиться. Франя не понимала Цеси, более развитой, глядящей на свет с насмешливой и язвительной улыбкой. Цеся чувствовала сострадание к Фране, беззащитной, пугливой, слабой, несмелой, которая казалась ей ребенком.

В первой на пепелище погасшего чувства светился холодный рассудок и опытность мысли: она прошла уже все, искупалась во всех лужах; в другой кипело чувство, стыдливое и скромное, не умеющее высказаться. Цеся была вся искусственная, Франя была только собою; первая знала лучше свет и человека; вторая — природу и Бога.

Почти каждое слово Франи было смешно для воспитанницы дворца; каждое выражение Цеси — непонятно дочери ротмистра. Вацлав со страхом глядел издали на завязывающийся между ними разговор, рассеянно помогая Курдешу занимать графиню. Цеся между тем пользовалась временем; она стала сладенькой, ласковой и, искуснее Франи настроившись на деревенский лад, понемногу стала расспрашивать деревенскую девушку. Ничто не ускользнуло от ее внимания, во всех отношениях она сумела затронуть чувствительнейшие струнки сердца, самые дорогие убеждения, скрытнейшие надежды; и по-женски также оглядела ее, от красных ручек до роскошной черной косы. Она осознала себя по уму во сто крат выше той, которая отняла у нее Вацлава, да и по наружности также не чувствовала себя побежденной.

— Она немного свежее меня, — сказала она самой себе, — но какая неловкая фигура, какая походка, как она не умеет пользоваться тем, чем наделила ее судьба! Ни ума, ни кокетства; разве только молодость, разве только деревенское здоровье делают ее такою привлекательною, — не понимаю! Не понимаю!

Цеся, осмотрев так свою соперницу, утешилась мыслью, что легко будет отнять у нее Вацлава; несколько раз среди разговора она изменнически поглядывала на негj, когда Франя отвечала несмело или не совсем удачно; видела, как лицо его покрывалось румянцем, и упивалась этой каплей мщения.

Вацлав вовсе не был рад неожиданному посещению графини; он предвидел его последствия, догадывался о поводе и удивлялся хладнокровию Курдеша, с каким тот рассыпался перед графиней, уверяя ее, что величайшим счастьем его домишку есть посещение таких достойных особ.

Не ладилось сильно в гостиной, и Бог один только знает, что делалось с Бжозовской посреди приготовлений к чаю. Никакая человеческая сила не убедила бы ее отказаться от желания показать все серебро, фарфор и издавна стоявшие в пыли драгоценные принадлежности, которыми она хотела непременно похвастать. Она вытащила все, что только было в доме; к чаю прислала и жаркое, и картофель, и фрукты, и масло, и фиги, и изюм, и варенье, и арак, и наливки, и все, что только нашла. Не было стола, на котором бы поместилось все это, но над этим не остановилась Бжозовская. Франя и Вацлав как-то осторожно и незаметно спрятали часть этих ненужных яств, которыми можно бы было насытить десятерых проголодавшихся солдат, и во всем этом, по крайней мере, не было ничего слишком неприличного. Наконец Курдеш, отлично умея держать себя в своем положении, откровенным сознанием в неведении света и его обычаев поправил, что могло показаться глазам и желудкам графским невкусным.

Цеся в продолжение всего посещения была с излишком предупредительна и любезна к Фране; и так как ее легко было увлечь, вытянула из нее все, что хотела: узнала ее, разгадала, поняла и поглядывала торжественно на Вацлава, как бы говоря:

— Теперь ты мой; не увернешься от меня!

Посещение протянулось довольно долго, и уже темнело, когда наконец после чаю графиня встала, чтобы проститься с хозяином. Согласившись посетить Вульки, которые не представляли для нее ни малейшей занимательности, удовлетворив сразу свое любопытство, графиня просидела этот вечер, слушая с примерным терпением Курдеша, который, сидя с приличным уважением на кончике стула, занимал ее разговором, каким умел: патриархальным, пасторальным, хозяйственным, об овощах, рогатом скоте и т. п., думая, что это займет кокетку, которой надоел и свет, и сама она, и приближающаяся старость. Графиня отвечала ему полусловами, головой, рукой, не принуждая себя слишком, но соблюдая вежливость. Неразговорчивость свою она сейчас же сложила на головную боль: ее обставили водами, водками, лекарствами, ухаживали за ней, бегали. Ничто, очевидно, не помогло; но неразговорчивость была оправдана.