Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Я полагаю, модный писатель мог бы оказаться снисходительнее к ее судьбе, согласись она однажды в пятидесятые годы на мое предложение пригласить его к нам поужинать. Я слышал, что Норман Мейлер купил в Роксбери дом, и, судя по тому, что знал о нем, нетрудно было догадаться, что первым делом он постарается познакомиться с нею. Мне был памятен наш давний краткий разговор на Бруклинских Высотах, когда мы оба там жили. Он тогда меня озадачил, заявив, что в любой момент может написать пьесу вроде «Всех моих сыновей» и напишет, когда придет черед. Я отнес этот выпад за счет переполнявшей юношу зависти, без которой не может состояться ни один писатель. Теперь, лет десять спустя, он мог бы составить неплохую компанию на вечер. Мне казалось, мы вели тогда слишком замкнутый образ жизни и гости смогли бы развеять ее настороженность к людям. Но она отказалась принимать Мейлера, сказав, что «отлично знает таких типов». Ей не хотелось встречаться с ним в новой жизни, которую она мечтала прожить среди людей, не отягощенных стереотипами — ни чужими, ни своими собственными. Читая его опус, написанный с насмешливой мстительностью в адрес нас обоих, которую он старательно прячет под апломбом авторитетности, я подумал, что этой книги, наверное, могло бы не быть, если бы, накормив его тогда, мы бы дали ему возможность соприкоснуться не только с ее известностью, но и с ее человечностью.

Теперь же она предстала героиней его романа-который-небыл-вымыслом или документальной повести-которая-не-была-правдивой, в том образе, который ненавидела, считая его насмешкой, ибо относилась к себе серьезно. Зато у читателя эта картина не могла не вызвать снисходительного восхищения. Все данные о ее карьере были получены из рук «беспристрастного» свидетеля Милтона Грина, в свое время отстраненного судом от участия в ее финансовых делах, в то время как верные сподвижники — врач-психоаналитик Ральф Гринсон, до последнего боровшийся за ее жизнь, и пожилая няня-сиделка — выступали в окарикатуренном виде как весьма легкомысленно относившиеся к ней люди. В телевизионном интервью на вопрос Майка Уалласа, на каком основании он поставил под сомнение профессиональную честь сиделки, увязав ее поведение с летальным исходом того трагического дня, хотя действия этой женщины в последние часы жизни ее подопечной нетрудно проверить, писатель ответил, что не смог разыскать эту даму. На что Уаллас удивленно заметил, что это легко сделать по телефонному справочнику Лос-Анджелеса, и тогда тому ничего не оставалось, как оправдывать свои литературные домыслы древним правом художника на вымысел, ради чего он даже в какой-то момент согласился, что его «Мэрилин» отнюдь не реальная фигура в ее естественном окружении. Это было минутной слабостью, ибо ничего иного он не желал, особенно если представить, что книга будет стоять на полке книжного магазина и за нее будут платить наличными. И впрямь, стоило Уалласу спросить, что побудило его написать книгу, писатель простодушно признался, что ему нужны были деньги.

Мэрилин оказалась права, доверяя своей интуиции, а я слишком часто бывал неразумен и опрометчиво доверчив. Трудно свыкнуться с мыслью, что океан большой славы кишит акулами — помимо своего желания, я не раз наблюдал, как они набрасываются на очередную жертву, и это продолжается до тех пор, пока игра в известность не превращается в узаконенную паранойю, которая разъедает душу и убивает человека. Однако изо дня в день прозябать в густом тумане подозрительности невыносимо — в конце концов это оказалось не под силу даже ей.

Поставленная вскоре после смерти Мэрилин пьеса «После грехопадения» провалилась. За исключением нескольких упрямцев, писавших то, что они думают, критика носила скандальный характер. Забыв о пьесе, не касаясь темы, драматургического замысла, стиля, пресса рассматривала произведение как выпад против ушедшей из жизни женщины. Однако при этом никто не замечал, что, ополчившись на меня, критики перефразировали собственные слова Квентина о своих неудачах, о чем он говорил в пьесе. Казалось, они взяли сторону Мегги, попав на очередной домашний скандал. Наблюдая этот разгул, свидетельствовавший об абсолютном непонимании произведения и его внутреннего смысла, надо было признать, что он являет собой не что иное, как еще одно выражение неприятия того, что невинность смертна. Подобное отрицание и породило трагический финал пьесы. Меня вскоре все просто возненавидели. Но пьеса развивалась согласно собственной логике. И если ее правда причиняла боль, то зритель должен был не просто пережить это, но восстать в яростном неприятии. По зрелом размышлении я со временем понял, что та враждебность, с которой отнеслись ко мне после выхода пьесы, была вызвана тем, что я оказался гонцом, принесшим плохую весть.

Однако отношение к пьесе не было единодушно негативным, как мне казалось тогда. Оглядываясь назад, я вижу, что все мои пьесы, кроме «Смерти коммивояжера», поначалу принимались плохо, сталкиваясь с безразличием или пренебрежением. У меня не было своих критиков, за исключением сначала Бруса Аткинсона, а позже Гарольда Клермана. Представленные на суд публики пьесы в основном отстаивали актеры и режиссеры, вызывая отклик зрителей. На поддержку критики можно было рассчитывать только где-нибудь за границей или в провинции. Поэтому я нередко успокаивал себя, вспоминая чеховскую фразу: «Если бы я прислушивался к критикам, я бы давно захлебнулся в нечистотах».

Мой давний друг взглянул на годовалую Ребекку в коляске. Мы были с ним одногодки, обоим под пятьдесят, оба завели семьи после колледжа, когда нам только перевалило за двадцать, и у нас почти одновременно родились дети. А теперь вот он я, снова с коляской! Улыбнувшись Ребекке, он обернулся ко мне и сказал: «Разве мы это не проходили?»

Став отцом во второй раз, я обнаружил, что, как и молодость, это рассчитано на молодых. Малыш под ногами, когда ты в зрелом возрасте, был в воинствующие шестидесятые постоянным протестом против гнетущего пессимизма, ибо есть нечто абсурдное, когда стареющий мужчина вновь становится отцом, нечто неестественное, но дающее возможность увидеть настойчивые и трогательные требования маленького существа, чтобы жизнь ответила жизнью на его ясный, незамутненный взгляд. Я почувствовал, во мне появилась потребность защитить вокруг себя то, в чем теплилась какая-то надежда и крепло неприятие всякого поверхностного негативизма. Я не знал, откуда возникло это желание, но остро ощущал, насколько хрупка жизнь. Возможно, все оттого, что я становился стар.

В то же время я понимал, что времена изменились, ибо ни Боб, ни Джейн не выказывали интереса к учебе в колледже. Им казалось, это не важно. Я вспомнил, как сам последние два года учебы тяготился, что я студент, мечтая поскорее выбраться в захватывающе большой мир. И не бросил учиться только потому, что с работой было туго и выбора не было. При этом, однако, существовала угроза, что полный отказ от академических штудий поставит их вне связи с культурой прошлого, но я не знал, надо ли возражать против этого, ибо не представлял, насколько могу понять их. Тогда, еще до вьетнамской войны, которая взяла свое с веры их поколения в Америку, они, казалось, уже были лишены доверия к успешной поступательности в ее развитии, что я не раз оплакивал как факт, оказавший деформирующее влияние на мое поколение. А теперь волновался, что они повернулись ко всему спиной. Трудно было говорить об этом открыто, и я полностью положился на выбор своих детей. Будь что будет.