Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

А что такое с Антоном?! — И он качается. Не глядя на девушку, повторяет все ее движения и мимику с абсолютной синхронностью…

Я уже поднялся, чтобы взбежать на сцену, как вдруг произошло нечто фантастическое.

Антон поднимается в воздух… Мне это, конечно, привиделось, показалось, я тоже был не в себе… Поднимается — и — медленно плывет в глубину сцены — к роялю…

Несколько аккордов.

Еще. Еще.

Все поднимают головы.

Оргаев смотрит окаменело: узнал.

Девушка открывает глаза: проснулась.

Антон играет.

Я помню эту музыку. Она не состояла из нот. Это была Свобода.

Пробудились все, один за другим. Несколько человек подошли к роялю. Другие начали двигаться в такт музыке — легко, радостно, освобождение — душой и телом. Улыбаясь, пошли со сцены… В этот только момент Оргаев вышел из оцепенения и, брызнув потом, взревел диким голосом: «Сто-о-о-п!!. Спа-а-ать!!» Никто не обратил на это внимания.

Дальше смутно… Я погрузился в музыку и утратил ощущение времени. Транс.

Оргаев бросается за кулисы. Антон играет. Сцена пуста. Занавес. Музыка продолжается.

Тишина. Лавина аплодисментов неизвестно кому.

Не помню, когда и как возле меня очутился Антон. — «Я ему вернул… Вернул клятву». — Вот и все, что он мне сказал.

Какую клятву вернул он Оргаеву, я узнал только из этих записей.

Открылся дальний план.Приди, роман,сядь за столом моим,здесь можно подышать(я отойду, чтоб делу не мешать,прикрою дверь как можно тише),взять ручку или что там пишет,слегка помедлить, поглядеть в окно,(уже дрожат поджилки,ноеще помедлить ипомолодеть при этом),стесняться нечего — помолодеть,опять в окно, хмелеяпоглядетьи закраснеться, как брусника летом,дурного здесь не вижу яи не мешаю,а ты склонись,пиши,я разрешаюсебе уснуть,не дольше воробьяживу сегодня, но зато свободен,а ты работай — в общем, Бог с тобой,роман,коль ты ему угодентвори, что хочешь, со своей судьбой.(А вдруг, допустим, в третьем классеты влюбишься в кого-нибудь?)Я отправляюсь восвояси,а ты здесь будь…

Д-р Павлов. — Через восемь дней после того оргаев-ского сеанса произошло событие, обозначившее срок жизни Антона.

(Репортаж из астрала.)

Так было или приснилось?..

Память держит все только как сон, а событие…

В первую шалую апрельскую теплынь, чреватую поцелуями и драками… Да, сколько помню, почти все мои уличные бои приходились на это время: после котов начинают беситься люди: тут же и обострения всевозможных бредов.»

Да, сначала, они меня высмотрели вечерком, три типа в садике напротив подъезда. Покуривали, сторонясь фонаря, посматривали искоса, один показался знакомым…

Был готов, но от Жорика ожидал большей квалификации. Плохо он их гипнотизировал. Не успевали приблизиться.

— По яйцам, Колька, по яйцам!..

Молния в челюсть — один рухнул затылком оземь, другой скрючился, пораженный тем самым приемом, который рекомендовал. Хук — покатился третий… Я отвернулся, сбросил с кулака липкое, глотнул воздух — и в этот миг треснуло и раскололось пополам время.

Кто-то из них оказался всего лишь в нокдауне, вскочил на ноги, занес заготовленную железяку — и опустил.

Били ногами в месиво из того, что было минуту назад лицом. Из черепа, смятого, как спущенный мяч, ползло нечто студнеобразное. Торчала выломанная ключица.

С безмерной, уже завинтившейся в спираль высоты в последний раз оглянулся, увидел три серые тени над распластанным телом, пронзился болью — отчаянно извернувшись, оттолкнувшись от чего-то — рванулся вниз…

Наверное, их привел в ужас мой судорожный подъем. Нашли меня не в палисаднике, где остались кровавые следы, а у дома, у самой двери. Вряд ли кто-либо подтащил, было поздно.

Д-р. Павлов. — В сознание Антон пришел на второй неделе, в больнице. Я сидел рядом. Открыть глаза он не мог, но узнал меня. Первые слова: «Не надо, сам… Я тебя прошу… только…» Пошел на поправку стремительно.

Публикатор. — Было ли расследование?..

Д-р Павлов. — Нам все и так было ясно. Антон не хотел никакого суда, никакого… «Суд уже состоялся». Я был настроен иначе, пришлось смириться.

Публикатор. — Оргаев?..

Д-р Павлов. — На следующий день после нападения укатил в командировку, в Италию.

После выписки я старался по возможности не оставлять Тоника, временами у него жил. Но иногда он просил дать ему побыть в уединении.

В один из таких моментов и прозвучал «первый звонок». В кресле за письменным столом Антон потерял сознание и просидел так, наверное, около суток, пока не явился я.

В машине, по дороге в больницу, пытался что-то говорить, но речь была неразборчива, руки и ноги плохо слушались. В больнице быстро пришел в себя и убежал.

Через неопределенные промежутки времени «звонки» начали повторяться: то кратковременный паралич, то опять потеря сознания, то слепота. Наконец, уговорил его обследоваться у Жени Гасилина, нашего бывшего сокурсника, профессора нейрохирургии. Женя, спасибо ему, не стал темнить, выложил снимки. Посттравматическая аневризма внутренней мозговой артерии. Постепенное истончение стенки. Прорыв — в любой миг. Неоперабельно. Как-то оттянуть исход мог бы только постоянный покой, полнейшее исключение напряжений, фортепиано — ни в коем случае. Антон только свистнул, когда услышал эти рекомендации.

Решил ответить на все скопившиеся письма, у него всегда были непролазные долги; принять всех больных, ждущих консультации, написать, вернее, начать роман…

Здесь некоторые из записок последних месяцев. Хронологии нет, чисел он не любил.

Здравствуй, здравствуй, спешу к тебе!..

Успею ли?.. Сколько смогу?.. Ведь ЭТО еще нужно добыть, выцарапать, ведь сокровища — по ту сторону снов…

Поднялся опять заполночь, чтобы в очередной раз попытаться выкинуть на бумагу кое-что из варева, кипящего в башке. Будет, конечно, опять только кроха, только за хвостик-то и поймаешь последнюю замухрышку, а мыслищи, которых такие табуны (желто-красные, лилово-зеленые), опять, помахав уздами, ускачут туда, за мрак, за табу… Сколько разговоров с вами, родные, ведешь в эти часы, нет, минуты, мгновения… В том и дело, что НАСТОЯЩЕЕ живет только в завременном пространстве, а вытащенное сюда, на развертку, подыхает в конвульсиях, как рыба на суше. Ну а все-таки, все-таки вы понимаете меня, милые — вот ты, кто сейчас читает — сейчас, сей миг ты и чувствуешь ТО ЖЕ САМОЕ, передается — вот этим-то моим именно кружением около да вокруг, этим ритмом невысказанности, промахиванием, ненахождением — ПОТОМУ ЧТО И У ТЕБЯ ТАК, именно так?.. Ведь слова только жалкой своей беспомощностью и вскрывают сущность…

Я за них не держусь — поэтому-то мне и даются они, слова, но вот как схватить-удержать то засонное видение, то завременное чувствование, те гроздья откровений, которые… Вот видишь? — оборвалось. Как только начинаешь полагаться на слова, как только всерьез, они и показывают кукиши. (Кто-то из пациентов доказывал недавно, что «кукиш» якобы французское слово и ударение должно быть на последнем слоге: кукИш.)

Есть на свете бред — честный несчастный больной братец лжи, выблевывающий потроха искренности. Есть забредье, страна Истины, первозданная стихия забытия, откуда выкрадывает свои перлы клептоманка-поэзия. Больше неоткуда, собственно, ей воровать. Часто возвращается с пустыми руками, и тогда она — ложь наихудшая, пошлость…

Не будем тревожить заповедники, поговорим… Я УМИРАЮ в смысле «еще живу», и ничего ипохондрического в это утверждение не вкладываю. Жить же можно только посредством свершающегося общения, жить и переживать себя… Вот и еще один мой кусочек в бессмертие выскочил, даруя и тебе миг утверждения в жизни. Бессмертие — это наше с тобой общее пространство, дом наш, и один я туда и не могу, и не хочу…

Поговорим, поговорим… Прав ли я, что в любом общении, в любом человечьем изделии и усилии — бессмертно живет и здравствует, и пере-живает себя только одна эта вот голая живая душа, вся как есть, только искренность, летящая к искренности, только душа-к-душе без никакого желания как-то там повлиять, подействовать, показаться?.. Вне мастерства, вне эстетики, вне оценок — она, душа, просто есть, и в ней как раз неправильности хороши. Или нет?..

Прав ли, что жизнь — передача души, пересыл — от существа к существу — и ничего больше, достаточно?.. Куда-то мы несем души свои — дальше, дальше — куда-то должны донести — куда?..

В личном бессмертии душа неминуемо потерялась бы — «Аще не умрешь, не оживешь». А сохранение имени своего, памяти о себе в живущих — только поверхность этой вот передачи, необязательный знак. Вечно живет только БЕЗЫМЯННАЯ ПАМЯТЬ — за ней все наше необъятное прошлое, за нею и будущее.