Посмотри в зеркало - Ирина Горюнова

Я не пойду на кладбище не потому, что меня туда не звали, нет-нет: я не пойду туда лишь потому, что знаю – ты не умер. Не нужно картавого карканья ворон, нелепых остовов черных оград, так похожих на тюремные решетки: к чему весь этот антураж, если там, в земле, не ты?.. Похороны – всего лишь дурная шутка! Эй, слышишь?.. Бегу за твоим силуэтом, кричу… но внезапно обернувшийся прохожий показывает чужое лицо и недоуменно улыбается…

Я пытаюсь смеяться и есть мороженое, будто ничего не случилось, а дурное известие – всего лишь ночной кошмар, жестокий розыгрыш…

Ты обещал мне!.. Ты не мог так поступить, слы-шишь?!. Не верю!.. Я буду бежать по полю и дуть на все встречные одуванчики, чтобы закружилась метель, которую невозможно остановить, слы-шишь?!.

Я не позволяю себе плакать: слезы – что-то слишком банальное. Плакать можно, если разобьешь коленку или уронишь любимую вазу, если свалится кошка с одиннадцатого этажа или заболит зуб… Но плакать при мысли о том, что тебя больше нет – фальшиво, ведь тогда кто-то обязательно кинется тебя утешать, сочувственно-отчужденно похлопывая по спине и подавая носовой платок… Я не хочу знать, что где-то на земле есть твоя могила, какой-то нелепый холмик земли с фотографией и крестом – символом Бога, в которого ты не верил…

За окном – чернота насупившейся ночи, да шуршание шин редких авто, а еще – широкоформатная панорама «настоящей жизни»: Огни казино и ночных клубов, в которых, притворяясь живыми, играют в людей призраки.

И вдруг я замечаю, что ты, именно ты сидишь передо мной в кресле, и тихо так спрашиваешь:

– Это ты мне написала? – и, не дожидаясь ответа, киваешь утвердительно, – Про меня…

Я смешная, глупая, не в себеПрикоснусь к закровавившей вдруг губеВыпью водки, расплачусь сегодня вдругОттого что ты… ты мне просто другВремя года ночь, время года – мракОблака на небе рисуют знакБесконечность… Мебиус… в чем подвох?Бесконечность рук, бесконечность ногНеобъятий наших слепая боль…Я срубила сук, наврала парольЯ сегодня все-таки не в себеЯ вчера спустилась с твоих небес.

Я не знала, не знала!Не понимала, почему написала именно так!..Ведь ты до сих пор сидишь рядом…

Наждачными взглядами царапают меня окружающие, силясь понять, что же я чувствую на самом деле; мучительно хмурю брови, пытаясь вспомнить – тщетно! Знаю лишь одно: безусловность любви заключается в том, чтобы давать свободу любимому существу, не привязывать его к себе так, чтобы он бился как птица в силках… Я поняла и приняла это, как мне тогда казалось, всем своим существом, но… разве подозревала я о степени твоей свободы?! Неужто жизнь показалась тебе настолько скучной, что ты поспешил ускользнуть из ее поля без меня?..

И все же я нашла способ остановить время. Беру краски, сажусь за мольберт и рисую…

Летят теперь круглый год парашютики одуванчиков, летят, не приземляясь, а значит, сказка наша вечна…

Ульяна продолжала жить: ходила на работу, встречалась с людьми, писала статьи, иногда улыбалась, но все это проходило словно в тумане, в тягучем и слишком долгом сне, когда знаешь, что надо проснуться, но не получается и ты обреченно ждешь, когда же он схлынет и отпустит свою жертву, насытившись ее дремой. Большую часть времени она подчинялась внутреннему автоматизированному внутреннему механизму, успокаивавшему ее благостно монотонной предсказуемостью. Она вобрала в себя Глеба как губка, впитывающая воду, но не могла выжать его из себя, покорно ожидая, что он будет потихоньку испаряться, пока не исчезнет окончательно в ином пространстве. Казалось немыслимым, что она, Ульяна, может когда-нибудь посмотреть на кого-то еще, позволить себе прикоснуться к другой душе, ведь в ней все так нарушилось, опустело, но болит эта запредельная пустота, неловко ворочается, давит на грудь, приплющивает сердце, застревает в гортани…

А потом он пришел и отругал ее за то, что она позволила себе так распуститься и вместо того, чтобы радоваться тому, что было и идти дальше, вертится, как уж на горячей сковороде… Он не был ласков, только строг. Не прикоснулся, лишь сказал: «Жаль, многого не успел. Сказать тебе, дать, почувствовать… Ты сильной породы, ты можешь, справишься…» Повернулся и пошел по дороге вдаль, постепенно исчезая…

Проснувшись утром, Ульяна ощутила, что в первый раз за долгое время чувствует себя цельной, а не состоящей из множества кое-как приляпанных кое-как друг к другу осколков. Вот комната, озаренная наискосок солнцем, пляшущие в лучах света пылинки, задорно гомонящие за окном птицы… И рана уже не нарывает, не гноится, она уже затянулась, хотя еще дергает розовый только зарубцевавшийся шрам… И моргается наконец от яркого солнечного света, а не от слез…

Она заново училась флиртовать, но сопоставляла всех с Глебом и осознавала, что по сравнению с ним они ничто, мелкие гуппи перед китом и допускать их до себя – значит невыносимо снизить планку. Словно получив в награду за путешествие в потусторонний мир дар прозрения, Уля считывала мысли и желания кавалеров, их изъяны и слабости. Как музыкант не может выносить фальшивых нот, так и она не могла сносить лицемерных слабаков, юлящих перед ее взором и жадно пожевывающих губами в ожидании недолгих телесных игр. Она словно нырнула вслед за Глебом на изнанку вечности, а потом выброшенная оттуда его рукой обратно, разучилась правильно дышать, не могла вернуть прежний фокус зрения.

Когда бросаешь в воду камень, по воде идут круги. Мне кажется, они меняют озеро и его структуру. Вода принимает камень в себя, но еще она запоминает его форму, силу удара, состояние в котором находился камень в момент удара, цель, с которой он туда был кинут, на какую глубину ушел…

Я всегда буду озером, запоминающим свои камни…

Смертность человека вызывает у меня приступ безбожия, хотя у кого-то это повод к молитвам. Ты не можешь предотвратить несчастье, продезинфицировать пространство, изменить его матрицу, перенастроить программу… И вера, и безверие идут от незнания и от страха перед конечностью бытия. Мне легче думать и верить, что Глеб приходил ко мне, чем говорить себе, что этот сон – защитная реакция пытающегося справиться со стрессом организма. Вера должна быть удобной, как платье, подобранное по фигуре: нужного фасона и размера.

Говорят, что полеты в самолете вредны для организма. Резкий взлет, посадка, пониженное атмосферное давление, обезвоженность организма, нарушение циркуляции крови, смена часовых поясов… Любовь тоже вредна для здоровья, я это знаю на собственном опыте… Я хожу с впрыснутой в вены смертельной дозой яда черной мамбы и безуспешно ищу противоядие.

В одной из командировок в ней ненадолго включился рубильник гормонального притяжения, биологический процесс, стремящийся к воспроизведению себе подобного, но следующим вечером он исчез, когда Ульяна увидела постельного героя, алчно щупающего в закутке дома культуры объемистую молодую девку кустодиевской телесной распущенности, глупо хихикавшую от радости и выпячивавшую промежность навстречу жадным рукам.

Потом случился скрипач, любитель истории инков, захламивший всю квартиру дешевыми, якобы древними сувенирами. С ним было несложно, но бессмысленно. Уля честно пыталась вызвать в себе каплю нежности, тщательно исследовала его тело, но так и не смогла разглядеть его суть, словно он был более не музыкантом, не практиком, а теоретиком, ведущим внутренние монологи с самим собой и жаждущим только одно – записать их на бумагу, пока они не испарились из памяти. А она, его партнерша, потерявшая координатную ось, не могла найти смыслов, не чувствовала ни внутренней своей структуры, ни внешней – мира и вселенной. Молекулярная биология, химия, анатомия, математический расчет, психология общения и многое другое существовали в параллельном не пересекающемся пространстве, как ни силилась Ульяна изменить это. Но, целенаправленный вынос собственного мозга оказывался куда привычнее, роднее и уютнее. Плюшевые проконьяченные мальчики и приземистые зрелые дяди в неловких семейных трусах, оттопыривающихся… нет… не этим, а пивным животиком – не рождали позитивных импульсов в Улином мозгу… Она упорно пыталась встроиться обратно.

На одном из круглых столов, посвященных проблемам современной киноиндустрии, Ульяна познакомилась с Дмитрием Караевым, директором одной из московских киностудий. Сто пятнадцать килограмм живого веса при ста семидесяти пяти сантиметрах роста, море обаяния, начинающаяся чуть заметная лысинка на поседевших волосах при его слегка за пятьдесят прожитых годков, дружеско-панибратский напор закрутили ее и начали толкать в некую, только им видимую сторону. Директор предложил новой знакомой писать статьи в один из глянцевых журналов, познакомил с будущим шефом Аркадием Степановичем и устроил работать к нему в ФКК – Федерацию киноклубов России (журнал, в котором трудилась Уля, к тому времени закрылся), после чего начал намекать на более близкое знакомство. Ульяна тактично и почтительно отнекивалась, ссылаясь на занятость, но все же пообещала встретиться с ним в кофейне. Позвонив ему накануне, узнала, что тот слегка простыл, поэтому перезвонит ей сам через несколько дней, когда подлечится. Через три дня она неожиданно наткнулась в интернете на сообщение о его скоропостижной смерти, шокирующее своей неожиданностью. Да, она не желала переходить определенных границ, но была ему благодарна за его доброту, желание помочь, и его уход стал для Ульяны очередным роковым знаком, подтверждающим сознание обреченности, конечности бытия и бесполезности любых жизненных событий и изменений. За что бороться, кого искать, зачем добиваться должности, положения, известности? Она сходила на церемонию прощания с ним и так горько плакала, что окружающие, принимая ее за любовницу, постоянно подходили и выражали соболезнование. По дороге домой она пару раз вздрагивала, приняв спину одного, а потом другого прохожего за Дмитриеву. Она даже пыталась ускорить шаги и обогнать незнакомцев, но тут же одергивала себя и останавливалась, чтобы перевести дыхание. Нет, она не мучилась, но сожалела, что его изношенное сердце отказалось служить дальше, определив хозяину не самый долгий срок жизни.