Сначала ты плачешь - Бетти Роллин

– Что это? – спросил он. «Не знаю». «А по-моему, опухоль», – настаивал он. «М-м-м», – уже почти засыпая, промычала я. «Может, провериться?» «Да-да, обязатель-но», – буркнула я и тут же отключилась.

Разумеется, осмотр я прошла. «Ничего серьезного, – заверил меня терапевт (назовем его д-р Смит). – По виду напоминает нередко встречающуюся у женщин кисту. На всякий случай направим-ка вас к маммологу».

И я отправилась к маммологу. «Никаких причин для волнения, – рассматривая на свет снимок, подтвердил он (назовем его д-р Эллби). – Приходите-ка через годик, и мы обследуем вас снова».

Уф! Наконец-то можно расслабиться. Пусть не совсем, но какое счастье вырваться из этого заведения!

Маммограммы – рентгеновские снимки молочной железы позволяют, по крайней мере, в теории выявить любые, даже едва заметные отклонения в ее структуре, хотя сама процедура их получения – занятие малоприят-ное. В отличие от рентгенографии грудной клетки, где вам нужно лишь расправить перед облучающим аппаратом плечи, маммография требует от вас своеобразного участия. Предварительно, еще до начала съемки, маммолог паль-пирует (прощупывает) по очереди каждую грудь, – обяза-тельное, тщательно продуманное, но ужасно нервирующее медицинское обследование. Затем с бумагой в одной и кошельком, лифчиком, блузкой и разными мелочами в другой руке вы направляетесь в соседнюю комнату, где обнаженная по пояс, поеживаясь от холода, опускаетесь перед огромным аппаратом на невысокую табуретку. Техник, молодая девушка, как правило, неразговорчивая и вечно куда-то спешащая, берет вашу грудь и, как кусок говядины, укладывает на металлическую пластину. Затем взлетевшая вверх рука поворотом рычага опускает на нее другую металлическую пластину, окончательно превращая вашу бедную расплющенную грудь в начинку бутерброда. «Скажите, когда будет больно», – став как бы частью аппарата, произносит юное создание. «О», вскрикиваете вы, и давление на рычаг ослабевает. «Не дышите», – следует команда, (разве такое возможно?). Хлопает дверь. Щелчок. Снова хлопает дверь. «Дышите». Далее, напоминая балет, все то же, но с другой стороны. (Поворот рукоятки. «Не дышите». Стук двери. Щелчок. Снова стук двери. «Дышите»). Вот и все. Но домой идти нельзя. Пока нельзя. Вы проходите в комнату, где на стульях красного дерева и небольших диванчиках сидят женщины – некоторые с потрепанными журналами в руках – и ждете. Отпустят – рак не обнаружен. Вызовут для дополнительного исследо-вания – тут уж, как говорится, ничего исключить нельзя. Но слово «рак» ни здесь, в приемной, ни там, в кабинете, не упоминается. Оно, как непроизносимые в словах буквы, беззвучно витает в воздухе.

Так или примерно так думала я в тот июньский день в тоскливой приемной д-ра Эллби, ожидая результата в атмосфере глубоко скрытого страха, сравнимого разве что с ужасом «жертв насилия».

И хотя подспудные опасения исчезли сразу после отри-цательного заключения, полностью освободиться от них я смогла только через неделю, когда д-р Смит, изучив мам-мограмму, подтвердил, – никаких оснований для вол-нений. В огромном Нью-Йорке д-р Эллби считался в мам-мологии светилом первой величины («Хирурги посылают к нему своих жен», – убеждал меня позднее один из его приятелей), а д-р Смит (кстати, тоже с безупречной ре-путацией) почти восемь лет был моим терапевтом. Ни у того, ни у другого моя опухоль не вызвала ни малейшей тревоги. С какой стати беспокоиться мне?

– Давай без глупостей, – огрызнулась я, когда спустя месяц Артур снова завел о ней речь. – Не делай из мухи слона. Что ты собственно хочешь, ведь обследование я прошла.

– Но она такая твердая, – жалобно настаивал он.

– А фи-бро-аде-но-ма другой и не бывает – произнесла я по слогам, довольная еще и тем, что вспомнила название. – Киста, как правило, твердая и встречается у многих женщин, но никто при этом, заметь, не считает, что у них рак.

2

Так прошел почти год. Сама опухоль ничем не давала о себе знать, чего не скажешь о постоянно возвращаю-щихся к ней мыслях. Ведь, как не крути, она не исчезла. Время от времени я нащупывала ее указательным пальцем и нажимала – непроизвольный жест, каким трогаешь родинку или мозоль. Все еще здесь? Да, никуда не делась. О, только бы это ничего не значило.

Как-то во время интервью с одним из врачей Гуттма-новского института при съемках сюжета о раке груди я вдруг вспомнила о ней. В голове мелькнуло – не поп-росить ли осмотреть меня. Нет, пожалуй, не стоит. Во-пер-вых, они все занятые люди (я знала, мне бы не отказали, но ненавидела просить об одолжении). Во-вторых, не забудь – у тебя самой масса дел. Сюжет должен выйти в эфир сегодня вечером, значит, съемку и работу над текстом нужно закончить к пяти; а сейчас – почти два. К тому же, напомнила я себе, разве два уважаемых спе-циалиста не вынесли своего заключения? Так что не лезь в бутылку, не изображай из себя еврейскую принцессу на горошине, постарайся обойтись без «халявы», взывала я к чувству совести. Съемки в кондитерской вовсе не означают, что тебя там обязаны кормить бесплатными «Наполеонами». Даже просьба взглянуть на маммограмму, казалось, попахивала взяткой.

Да и профессиональное чутье подсказывало: как не-предвзятому репортеру от тебя требуется лишь рассказать о женщинах, многие из которых серьезно больны, но к тебе их болезнь не имеет никакого отношения. Наблюдай за происходящим со стороны. Помни, ты только журналист. Удостоверение и пропуск дают тебе право войти и выйти отсюда в любое время. При необходимости тебе помогут и даже предоставят средства защиты. Ты на особом положении. Ты – вне опасности. Сделай отмет-ку в своем репортерском блокноте о наводящих ужас кри-ках, но с тобой такое никогда не случится.

Впрочем, не только статус журналиста давал ощущение неуязвимости. Добавьте сюда идеальное в прошлом здо-ровье, не допускавшего сомнений в стойкости моего орга-низма перед болезнями.

Я всегда отличалась цветущим здоровьем. Моя мама, как свойственно еврейским женщинам, много внимания уделяла питанию. Но, в отличие от установленных кано-нов, она наполняла ротик своей малютки не мацой и жир-ным куриным бульоном, а говяжьими филейчиками и про-росшими пшеничными зернами. В вопросах питания она руководствовалась исключительно советами корифеев ди-етологии. С ее кухни напрочь были изгнаны не только картофельные чипсы, но и ломтики белого хлеба. Время от времени, на дне рождении у какого-нибудь из друзей, я осмеливалась попробовать хот-дог, но сознание совершен-ного греха неизменно толкало к покаянию. «И ты ела эти отбросы?» – спрашивала мама, качая головой, будто каж-дый раз я сообщала о своей беременности, и теперь ей предстояло выяснить, когда же при воспитании ребенка она допустила ошибку.

Любой восстал бы против такой матери. Бунтовала и я, – покуривала, ходила на свидания с христианами. Нерушимым оставался лишь запрет на сдобные булочки и кока-колу.

И правильное питание принесло свои плоды. Среди страдавших всевозможными хроническими болезнями родственников с обеих сторон наше семейство – отец си-дел на той же диете – считалось едва ли не образцом безупречного здоровья. Мама гордилась нашей с отцом жизнестойкостью и выносливостью, как в других семьях талантами и красотой своих чад. Никогда не отказывала она себе в удовольствии рассказать, какое жалкое зрелище представлял собой отец в доме родной матушки. «Чудесная женщина, – говорила она о бабушке, русской по проис-хождению, – но ее кухня… Диву даешься, как ей удалось не погубить собственных детей».

Разумеется, ее диета не могла уберечь меня от обычных в детстве болезней, но они, как правило, протекали и быс-трее и легче, чем у сверстников. И, разумеется, такой факт не остался незамеченным. «Так, небольшая припухлость, доктор даже не уверен, свинка ли это, – сообщала она в телефонном разговоре своей сестре. – Ну, где ты слышала, чтобы ребенок, вскормленный на курином бульоне, при ветрянке поправился за три дня?

Материнская гордость за здоровье своего отпрыска не притупилась даже, когда я повзрослела. «Бетти не поль-зуется никакими лекарствами, даже аспирином, – заявила она Артуру еще до нашей свадьбы. – Не говорю уж о не-ведомой ей головной боли».

После мы с Артуром слегка прошлись на эту тему. «Разумеется, у меня и в мыслях не было заподозрить в тебе наркоманку, – заметил он, – но думаю, пару раз головка у тебя все же побаливала. Какой дурак захочет жениться на женщине из книги рекордов Гиннеса?»

Но возражать ему я не стала. Мама, хоть и изводила всех своими разговорами о моем здоровье, была права. Действительно я не пользовалась аспирином, и меня не беспокоили головные боли. Порой я все же сомневалась в том, что правильное питание – панацея от наследствен-ных болезней. Едва ли пшеничные зерна с полей Канзаса, пусть и потребляемые в сыром виде, смогут защитить меня от передаваемых из поколения в поколение желчных камней, мигрени, почечной недостаточности и высокого давления. Но факт оставался фактом, к тридцати девяти годам у меня и намека не было ни на один из упомянутых недугов. И уж тем более, меня не интересовали болезни, не отмеченные в анналах нашего рода. По моим сведениям, ни со стороны отца, ни со стороны матери, ни в прошлом, ни в настоящем никто не слышал о раковых заболеваниях.