Рожденные сфинксами - Светлана Максимова

Так не страшно и на страшный суд?

Отчего из той козлиной шерсти

Ангельские крылья девы ткут?!

Нам уже на север нет возврата,

Там сожгут нас, верно, за грехи.

Ну, а здесь царицей винограда

Ты меня со смехом нареки.

Потому что север к нам коварен,

И не скрыться от суровых глаз.

А на юге все мы - божьи твари,

А на юге Бог возлюбит нас.

А простит, уж верно, и подавно,

Ведь грехов-то - музыка одна!

Ангел с молодой улыбкой фавна

Наливает красного вина!

ПАН

Что с тебя спросить?.. Ты был и нет...

Сколько изопью из этой чаши -

Столько и продлишься ты в ответ,

Странник веселейший и горчайший

И раздастся песня в этот миг

Там, где в золотых глубинах сада,

Так по-детски спит у ног твоих

Маленький давильщик винограда.

Без царя в башке и без гроша,

Будет предан он тебе отныне.

Сквозь него вся музыка прошла,

Словно сквозь песок твоей пустыни.

Он пойдет в гонцы и сторожа,

Он сожжет себя без всякой цели.

Сквозь него вся музыка прошла,

Словно сквозь тростник твоей свирели.

Так уж будет песня хороша,

Что и гибель он почтет за милость.

Сквозь него вся музыка прошла,

А в тебе она остановилась.

И она в тебе шумит, как дождь

По ветвям смоковницы пониклой...

Сквозь кого ты музыкой пройдешь?

В ком ты остановишься Музыкой?

* * *

И страсть моя, как ненависть, чиста.

Так шепчет «не убий», что хоть убей...

И стаей раскаленных голубей

Срывается с полночного листа,

И восстает из пепла все белей.

Все горше и надгорнее парит.

И острый воздух, будто бы стекло,

Звенит и бьется в горле,

                                      и навзрыд

О голосе нездешнем говорит -

Какое в нем пленительное зло.

Как беспощадна эта красота,

Которая по-своему спасет,

По-своему погубит и... восстав,

По-прежнему окажется чиста,

Но ты уже не та и он не тот.

И нет возврата и дороги вспять.

И никому вовеки не понять,

Что там, на высоте таких частот,

На высоте моих предельных нот

Добро и зло сливаются опять

В горячечную песенную новь.

И это есть та вечная любовь,

Что смерти не сильней и не страшней,

А лишь одно лицо имеет с ней.

СТРАНСТВИЕ В КАНУН КОНЦА СВЕТА

Мой милый брат,

                           на том,

                                       на этом свете.

поверь,

            ничто не предпочту беседе

с тобой в Москве полночной,

                                             и в канун

конца ли света, иль начала света,

и совмещенья трех кровавых лун.

Пока миры взрываются на плацах,

в твоих иконописных тонких пальцах

уж книга раскалилась добела,

и белая молитва расцвела,

как ландыш мой в заветной светлой книге.

Оставь, мой друг, напрасные вериги.

Рукою заслонив последний свет,

промолви так: «Все суета сует…»

- И всяческая, -

                          молви, -

                                         суета.

Когда ж начнет таинственно светать,

я так скажу тебе:

                            - Мой младший брат,

покуда бездны темные горят,

и новый свет клубится жарким нимбом,

дается нам с тобой чудесный выбор.

Любое время и страну любую

мы выбираем, в бездне торжествуя.

Не помня о суде и о расплате,

мы вдруг очнемся в солнечной Элладе,

где складки наших сброшенных туник,

как лабиринты, манят нас в тупик

прикосновений первых и объятий…

И все-таки мы дети… и до «ятей»

суровых

              нам с тобою далеко.

Зато в свой сад вбегаем мы легко,

где, как рисунок наших тел игривых,

лоз виноградных темные извивы,

где в заросли клубящихся азалий

упали наши детские сандалии,

чтоб к утренней звезде на полдороге

смуглели и ветвились наши ноги

уже почти от общего ствола…

Где мы уснем…

                          - А я и не спала,

чтоб первой рассмеяться на рассвете, -

скажу тебе…

                     И все-таки мы дети…

И потому нам долго-долго спать,

покуда время не метнется вспять.

Оставив те сандалии в траве,

очнемся мы с тобой опять в Москве,

притихшей, затаившейся, как зверь,

вцепившейся когтями в эту твердь.

И в свалянной, ее зловещей шерсти

как по-иному мы очнемся вместе!

Так настороженно, как будто бы чужие.

Ведь мы очнемся вновь с тобой в России,

измученной, и страшной, и пустой.

Мы, пущенные, словно на постой,

на собственное наше пепелище,

где истину впотьмах веками ищем,

а натыкаемся опять на эту землю

и величаем истиною всею.

И в жилах наших, знать, из рода в род

не кровь уже, а та земля течет –

то черноземом мертвым, то суглинком,

дорогою, ведущей к древним ликам,

чьи очи золотые, не слезясь,

нам говорят, что ничего нельзя.

Что все грешно, грешно!..

                                         И это слаще

Любой свободы нашей!

                                     Да обрящем

разбой, разгул, смятенье и раскол,

и черные пожары под Москвой.

Раскаянье и странствие на зов

в пространства светоносных образов.

И взгляд оттуда, изнутри, извне…

И это приближение ко мне

твое – прохожим иноком бездомным,

дорогою проселочной влекомым

в какие-то иные палестины….

И взгляды наши робкие, скрестившись,

звездой падут в проселочную грязь.

И мы, друг другу молча поклонясь,

увидим вдруг причудливую вязь

сандалий тех, затоптанных в грязи…и…

навеки мы останемся в России.

* * *

В той памяти - запах горячего воска...

И голубь в лицо оплывает крылом...

И девочка бродит по миру в обносках,

И к птице больной припадает челом.

И руки прижаты к груди, а ключицы,

Как два полумесяца, в теле остры...

Слова несказанны, желанья пречисты.

Опять не случится... Но реют костры

Каких-то видений, гаданий и таинств.

Как воинства духа, грядут облака...

И боль, разрастаясь, под ложечкой тает

В предчувствии страшных вестей, но пока

В платке... и в надмирном венке благодати

Вдали от пророков слепцов и витий,

Светло и нестрашно земному дитяти

По огненным кругам с надеждой идти.

Лишь вздрогнут порою ключицы сквозь платье,

Как чаши весов неземного судьи.

Как два полумесяца разных галактик,

Зеркально сошедшихся в детской груди.

* * *

А вспомни, как мы странствовали…

                                                      или

мы просто, взявшись за руки, входили

в мою давно забытую слезу,

что стала светлым озером в лесу,

что стала зеркалом старинным в нашем доме,

где ты берешь мое лицо в ладони,

пока слеза стекает по щеке,

А в ней… Но ты об этом двойнике

не ведаешь… И ни к чему то, право.

Темнеет лишь старинная оправа

на зеркале, где двое спят в обнимку

в последний день рождественских каникул.

А завтра по чужому произволу

в такую страшную, такую злую школу.

И лучше их – ей Богу – пожалеть,

чем чистить яростно темнеющую медь

старинной и торжественной оправы.

И ревновать… И звать… Но, Боже правый,

подумай сам, как выжить я сумела?!

Из рабских школ я, как из пены белой,

свободной вышла к берегу – к бездомью.

Чему меня учили, я не помню…

И ничего я, Господи, не знаю,

Когда иду сомнамбулой по краю…

* * *

Клекот… и клекот… и ночь напролет

В зеркале кто-то крыльями бьет…

В ночь упираясь израненным лбом,

Ангел небесный водит крылом

Меж амальгамой и битым стеклом.

Это пространства странный излом.

Это пространства новый виток,

Словно ребенок спящий… и в том

Смысл этой позы в долгом пути –

Если колени прижаты к груди,

Значит, к вершине легче идти,

В круг замыкая дорогу во сне –

Так нарастает пространство во мне.

И приникая детским челом,

Ангел небесный водит крылом

Меж амальгамой и битым стеклом.

И говорит, что никто не судья.