Бес в крови - Реймон Радиге

Так ли уж отличается детский эгоизм от нашего? Летом в деревне мы проклинаем дождь, а земледельцы ему не нарадуются.

Редкий катаклизм обходится без предзнаменований. Покушение на наследника австро-венгерского престола, бурное дело Кайо[3] делали атмосферу невыносимой, благоприятной для чего-то из ряда вон выходящего. Мое первое настоящее воспоминание о войне предшествует самой войне.

И вот как это случилось.

Мы с братьями подшучивали над неким Марешо, муниципальным советником, очень смешным типом — карликом с белой бородкой, да еще в капюшоне. Вся округа звала его не иначе как папаша Марешо. Он был нашим ближайшим соседом, но мы демонстративно не здоровались с ним, отчего он бесился, да так, что однажды, не выдержав, подошел к нам и сказал: «Так, так! Значит, не здороваемся с муниципальным советником?» Мы бросились врассыпную. С того случая вражда между нами приняла открытый характер. Но что мог с нами сделать муниципальный советник? По дороге в школу и обратно мои братья дергали звонок у его ворот, проявляя при этом завидную храбрость еще и потому, что пес, стороживший дом, мой одногодок, был совершенно безобиден.

Накануне четырнадцатого июля я вышел из дому навстречу братьям и с огромным удивлением увидел толпу народа у ограды, которой был обнесен сад Марешо. В глубине его сквозь подрезанные липы хорошо просматривался дом. Оказалось, молодая служанка Марешо сошла с ума, часа в два дня забралась на крышу и отказывалась слезть. Напуганные возможным скандалом, хозяева закрыли все ставни на окнах, и оттого, что дом казался необитаемым, сцена с сумасшедшей на крыше выглядела еще трагичней. Собравшиеся кричали, негодовали, почему хозяева ничего не предпринимают для спасения несчастной. Она, бедняга, с трудом передвигалась по черепичной крыше, но пьяной не выглядела. Меня словно околдовали, и если бы не горничная, посланная за нами нашей матерью с наказом воротиться, я так и стоял бы там. Но нужно было помочь матери, иначе меня наказали бы, лишив праздника. С огромным сожалением покинул я свой наблюдательный пост, моля Бога сделать так, чтобы служанка еще была на крыше, когда я пойду встречать отца на вокзал.

Бог милостив: она была на крыше, редкие прохожие, возвращавшиеся из Парижа, спешили по домам, боясь не успеть на праздничный бал. Они лишь мельком взглядывали на нее.

Впрочем, до сих пор это была лишь репетиция с большим или меньшим числом зрителей. Дебют ее готовился вечером; гирлянды фонариков, развешанные, как обычно, по случаю праздника, образовывали для нее настоящую сцену. Фонарики висели и на улице и в саду, так как Марешо, хоть и делали вид, что их нет дома, однако, будучи людьми в городе заметными, не могли оставить свой дом без иллюминации. Ощущение фантастичности творящегося на наших глазах злодеяния в доме, по крыше которого, как по разукрашенной корабельной палубе, разгуливала женщина с разметавшимися волосами, усугублялось ее голосом: каким-то нечеловеческим, грудным и таким нежным, что от него по телу пробегали мурашки.

Пожарная команда нашей небольшой коммуны набиралась из числа добровольцев, день-деньской занимавшихся своими прямыми обязанностями. Если огонь не утихнет сам собой, его непременно потушат молочник, кондитер, слесарь, когда закончат свои дела. Кроме того, со дня объявления мобилизации наши доблестные пожарники организовали нечто вроде тайной милиции и стали патрулировать город, проводить учения и совершать ночные обходы. Словом, наконец они появились и сквозь толпу зевак проложили себе дорогу к дому.

Навстречу им из толпы выступила женщина, уже некоторое время громко причитавшая над безумицей. Это была жена одного из муниципальных советников, противника Марешо. Она принялась советовать капитану: «Попробуйте лаской; бедняжка так натерпелась от побоев в этом доме. И вот что: если она ведет себя так из боязни быть выставленной за дверь, лишиться места, передайте ей, что я беру ее к себе. И платить буду вдвое против прежнего».

Это показное проявление милосердия почти не произвело впечатления. Дама вызвала всеобщее раздражение. Присутствующие сходились на том, что необходимо применить силу. Пожарники числом шесть перелезли через решетку, окружили дом и стали со всех сторон карабкаться на крышу. Но стоило одному из них достичь цели, как толпа принялась криком предупреждать несчастную, как это делают дети в балагане.

— Да замолчите же вы! — пыталась унять толпу жена муниципального советника, но та с еще большим энтузиазмом вопила: «Вон он! Вон он!» Вооружившись черепицей, безумица запустила ею в каску пожарника, добравшегося до конька крыши. Пятеро других тут же дали задний ход.

Хозяева балаганов, тиров, каруселей, ожидавшие в эту ночь немалой выручки, жаловались на плохие сборы, а тем временем самые отъявленные городские хулиганы взбирались на ограду и толпились перед домом, наблюдая за охотой. Бедная женщина что-то говорила, но в память врезался лишь ее голос, полный глубокой смиренной печали, появляющейся обычно у того, кто убежден в своей правоте и в том, что весь мир заблуждается. Молодежь, предпочтя это зрелище ярмарке, все же стремилась не пожертвовать ни одним из удовольствий. Боясь пропустить поимку сумасшедшей, мальчишки убегали покататься на каруселях и стремглав возвращались обратно. Более благоразумные, устроившись на ветвях лип, как на параде в Венсенне, довольствовались тем, что зажигали бенгальские огни и взрывали петарды.

Да, можно себе представить, как натерпелась чета Марешо, сидя взаперти посреди всего этого шума и вспышек.

Муниципальный советник, муж чувствительной дамы, взгромоздившись на ограду, произнес импровизированную речь по поводу трусости хозяев. Ему аплодировали.

Думая, что аплодисменты адресованы ей, безумица кланялась, зажав под мышкой стопку черепицы, которую она швыряла, стоило у края крыши блеснуть каске. Своим нечеловеческим голосом она благодарила за то, что ее наконец поняли. Она была похожа на предводительницу корсаров, оставшуюся в одиночестве на тонущем корабле.

Зрители уставали и понемногу расходились. Мама повела моих братьев и сестер кататься на каруселях и русских горках, чтобы они могли утолить свою потребность в острых ощущениях, я же не пожелал уходить и остался с отцом у дома Марешо. Да, я тоже и даже сильнее, чем братья, ощущал эту потребность. Я любил, когда сердце готово было выскочить из груди. Но то, что происходило на моих глазах в тот вечер, было исполнено для меня глубочайшей поэзии и в гораздо большей степени притягивало меня. «Какой ты бледный», — проговорила мама. Я ответил, что во всем виноваты бенгальские огни — мол, это они отбрасывают на все такой зеленый свет.

— Боюсь все же, что это производит на него слишком сильное впечатление, — сказала мама отцу.

— Ну что ты, — ответил он, — мало кто так же бесчувствен. Он может смотреть на что угодно, кроме кролика, с которого сдирают шкурку.

Отец ответил так затем, чтобы я остался. Он-то знал, как я потрясен. Я же чувствовал, что и он потрясен не меньше моего. Я попросил его посадить меня на закорки, чтобы было лучше видно. На самом-то деле ноги перестали держать меня — еще немного, и я потерял бы сознание.

Теперь перед домом оставалось десятка два человек, не больше. Заиграли горнисты. Это был сигнал к началу факельного шествия.

Внезапно множество факелов осветили дом с сумасшедшей на крыше. Впечатление было такое, словно к мягкому свету рампы добавилась магниевая вспышка, дабы увековечить новую театральную звезду. И тут, взмахнув на прощание руками и, наверное, думая, что настал конец света или просто что ее сейчас схватят, безумица бросилась с крыши, при падении налетела на навес над входом — послышался ужасающий грохот, навес раскололся — и распласталась на каменных ступенях крыльца. До сих пор, хотя в ушах у меня гудело, а мужество то и дело покидало меня, я все же как-то держался. Но, услышав крик: «Она еще жива!», без чувств свалился с отца.

Когда я очнулся, он повел меня на берег Марны. Мы долго молча лежали там в траве.

По дороге домой мне показалось, что за решеткой соседского сада бродит белый призрак служанки! Но то был папаша Марешо в ночном колпаке: он вышел поглядеть на ущерб, причиненный его навесу, черепице, лужайкам, цветникам, крыльцу, а также репутации.

Я так долго остановился на этой истории потому, что она лучше всего позволяет понять необычность военного времени и то, насколько меня, в большей степени, чем внешняя, колоритная сторона вещей, трогала и потрясала присущая жизни поэзия.

До нас доносилась канонада. Сражение шло где-то под Мо. По слухам, в пятнадцати километрах от нас возле Ланьи взяли в плен уланов. Тетка рассказала о своей подруге, с первых же дней войны закопавшей в саду часы, коробки с сардинами и разную утварь и сбежавшей из дому; наслушавшись всего этого, я стал просить отца придумать что-нибудь, чтобы в случае бегства взять с собой наши старые книги: больше всего я боялся потерять их.