Великая Мечта - Андрей Рубанов

Он любил улыбаться.

Гладкие щеки скудно снабжались кровью – я никогда не видел Юру румяным или раскрасневшимся, даже если мы играли в футбол. Впрочем, он не любил футбол.

Как всегда у необычных и сильных людей, выделялись глаза. Глубоко посаженные, иногда прикрываемые тяжеловатыми, с излишком кожи, чуть дряблыми веками, они часто бывали мутными и невыразительными, но в этом угадывалось нечто вроде маскировки; едва их обладатель начинал говорить, они загорались бешеной тысячемегаваттной страстью. Взгляд прожигал собеседника насквозь, мгновенно. Он действовал кумулятивно, он валил наповал, и в результате даже самый цвет этих глаз я никогда не мог воспринять объективно. Серые? Зеленые? Голубые? – Бог знает. Они полыхали изнутри всеми красками спектра. Зраки безумца, чья бешеная воля не подавляет тебя, но демонстрирует наличие неких принципиально иных, величайшего накала напряжений и энергетик. Страшные зрительные яблоки гения, очертившего голову. Пылающие великою бедой. Глаза титана, глаза полубога – то ли великого негодяя, то ли великого подвижника – они пробивали дыру в ткани скучной повседневности.

Я умел выдерживать давление его взгляда.

Не только лицо – казалось, каждый мускул его тела непрерывно движется. То сгибается колено, то нога закидывается на ногу, то ладонь барабанит по бедру, то вторая ладонь отмахивает в такт произносимым словам; сигарета то зажигается, то заталкивается в пепельницу, выкуренная едва на треть; голова вертится чуть ли не на триста шестьдесят градусов; пальцы то сжимаются в кулаки, то хрустят, то ловко, звонко щелкают; челюсть терзает жвачку; спина то распрямляется, то торчит унылым горбом, – и все без единой паузы, без малейшей остановки.

Такова была вся его манера жить. Без малейшей остановки.

То же и с голосом. Иногда – особенно по утрам – скрипучий и севший, а в остальное время дня – высокий, хрипловатый, с резкими, почти мальчишескими модуляциями, иногда прыгающий в фальцет, в другие моменты опускающийся в многозначительный баритончик – голос звучал всякую секунду времени по-разному; клоунада мгновенно превращалась в трагический манифест, и наоборот; грусть мешалась с издевкой, поэтическая печаль – с демонстративным, болезненным хамством.

Его рост превышал метр восемьдесят пять. Фигура – редкого атлетического типа, когда плечи безразмерны и жилисты, руки длиннейшие, мосластые, ключицы рельефны; шея длинная, но и очевидно крепкая; углом там торчал дерзкий кадык, иногда резво путешествующий вверх и вниз; отдельно выделялись, справа и слева, сонные артерии, взбегающие к небольшим, аккуратно вылепленным ушным раковинам.

Длинноногий, узкий в поясе, он сейчас, в свои неполные двадцать два, олицетворял собой природную, взрывную силу, хранящуюся не в мускулах, не в каменных бицепсах, а в сухожилиях и нервах. Такие люди, может быть, и не умеют выжать рекордный вес в спортивном зале, но врага своего, в решающий момент, всегда поднимут над головой и грянут оземь.

Особый шарм его облику придавали кисти рук. Рожденный от инженера и университетской преподавательницы, он унаследовал изящнейшие интеллигентские запястья, узкие ладони и длинные, очень белые и худые пальцы. Ими бы ударять по клавишам «Стейнвея» или зажимать лады на «Гибсоне», такими вот мизинцами и указательными, где сквозь прозрачную кожу светятся, едва уловимо, фиолетовые, тонкие кости.

Он, смешно, комплексовал насчет своих рук и несколько раз признавался мне, что желал бы иметь полноценные боксерские кулачища, здоровые и грубые, эдакие пивные кружки, волосатые лапы записного мачо, а вот поди ж ты – достались от папы с мамой консерваторские паучьи лапки...

Впрочем, обязательно добавлял он, в драке маленький кулак тоже неплох. Больнее врезается в висок соперника.

Точно такой же комплекс мучил его насчет нижней челюсти. Она, действительно, могла показаться внимательному наблюдателю немного узковатой, и лицо, в результате, напоминало треугольник. Чтобы ликвидировать недостаток, мой друг непрерывно жевал резинку. По-моему, напрасно: все недочеты компенсировались рельефными скулами, идеальным римским носом и небольшим сухим ртом с опущенными вниз углами губ.

– Тормози, – опять сказал Юра и встревоженно заерзал на сиденье. – Ты что, не видишь?

Мент махнул нам рукой.

– Его проблемы, – ответил я, продолжая давить педали, продолжая продвигать наш поскрипывающий и погромыхивающий агрегат от устья площади к выезду на Садовое кольцо. – Что значит «махнул рукой?» Если бы офицер милиции захотел меня остановить, он бы свистнул в свисток и сделал отмашку жезлом, после чего этим же жезлом указал бы мне место для парковки... Надо знать правила.

– Каким жезлом?! – воскликнул Юра. – Какие правила? Ты что, на Луне живешь? Или в Москве? Соберись и очнись! Мы попали!

Я и сам понял, что мы – попали. Действительно, инспектор махнул рукой. И я это заметил. И он заметил, что я заметил. Однако я предпочел убедить себя, что ничего не случилось.

Моя, наша с Юрой (объективно говоря, на сто процентов Юрина), машина не являлась эталоном транспортного средства. В частности, отсутствовал задний номерной знак, не работал ручной тормоз, не функционировали фары ближнего света (кстати, и дальнего тоже), и габаритные огни, и фонарь заднего хода, и люфт на рулевом колесе превышал норму в пять или десять раз, и тормозной путь оставлял желать лучшего, и износ покрышек стремился к критической отметке, да и внешний вид хромал, учитывая царапины и вмятины справа и слева, на носу и на корме, – в общем, мы были те еще парни, на том еще авто. Общение с инспектором не сулило нам радостей.

– Тормози, – повторил Юра. – Выходи и чего-нибудь скажи. Денег дай, и дальше поедем.

– У меня нет денег, ты же знаешь.

– Ты этим гордишься, да? – презрительно улыбнулся друг. – Деньги – у меня возьмешь. Иди, договаривайся...

Уязвленный ударом в самое больное место, я с неохотой остановил экипаж и вышел в ревущую, гудящую, утреннюю, гулкую, неуютную улицу. Сжимая в кармане стопку документов, двинулся навстречу судьбе. С той стороны судьбы в мою сторону шагал, энергично тараня пространство мощным животом, офицер Государственной автомобильной инспекции в чине то ли майора, то ли аж подполковника, – от волнения я не смог сосчитать точное количество звезд на его засаленных погонах, к тому же они были пришиты немного криво. Немного завалены назад. Когда-то у нас в казарме такие погоны старший прапорщик Олефиренко лично отрывал «с мясом».

– Ты чего, а? – выкрикнул майор, то ли аж подполковник, тут же добавив несколько очень крепких слов. – Ты чего – вообще, а? Ты чего, не видел, как я тебе скомандовал, а?

Я не люблю хамов с детства, и оскорблений никому не прощаю, даже людям в мундирах. Я разозлился и прямо сказал:

– Пошел ты на хуй! Чего орешь? Вот моя машина. Вот мои документы. Не ори.

Красная физиономия служивого – я годился ему в сыновья – вмиг набрякла, потом провисла, потом окаменела, потом налилась коричневой державной кровью, вплотную приблизившись по цвету к кремлевской стене.

– Стоять на месте!!! – заорал он хриплым басом и жирной пятерней сильно толкнул меня в грудь. – Машину к осмотру!!!

– Пошел ты на хуй, – повторил я громко. – Вот мои документы, вот моя машина, вот я сам. Делай, чего тебе надо.

Дядька в погонах, петлицах, нашивках и значках, в сизом мундире и фуражке с изящно изогнутой тульей и замысловатой кокардой рассвирепел, схватил меня за воротник рубахи, рванул и ударил коленом в пах. Хотел пробить по яйцам. Но, ребята, мои яйца еще никто никогда не пробил, не родился такой, ни среди милицейских майоров, ни среди прочих слоев населения. Страж порядка повторил попытку, и еще раз – безрезультатно.

Сам я родился и вырос типичным холериком – такая психика, ничего не поделаешь. К тому же последний, послеармейский год моей жизни прошел под знаком тотального безденежья. Я превратился в угрюмого малого с постоянно напряженными нервами и голодными резями в желудке.

Не далее как сегодня утром я застал свою жену тихо плачущей на кухне: спросонья разбила куриное яйцо, единственную и последнюю съестную субстанцию в доме, и сидела, в одних трусах, на табурете, поджав к груди колени и уткнувшись в них мокрыми глазами. Закрывая за собой входную дверь (жене сказал «пошел на работу»; куда пошел? на какую работу?) – я сам едва не разрыдался. Недоедание способствует не только остроте мысли, но и остроте чувств. Именно теперь, летом девяносто первого года, в девять часов утра, под нависающим циклопическим утюгом сталинского билдинга – все дошло до края, до кризиса, и я стал орать что-то матерное прямо в лицо офицеру. Одновременно не забывая отражать ногами его удары. Руки держал опущенными вдоль туловища. Сдачи дать нельзя. Посадят.

В паре метров от нас дожидалась зеленого светофорного сигнала вереница машин, в том числе огромный грузовик, окутанный клубами черно-сизого выхлопа. В открытом окне его кабины маячила рябая морщинистая физиономия. Поймав ее взглядом, майор надсадно выкрикнул: