Трудный поиск. Глухое дело - Марк Ланской

— А... если это затянется? — чуть слышно спросила Таисия Петровна.

— Есть определенные сроки, предусмотренные законом. В тяжелых случаях изолируют до суда. Будем надеяться, что до этого не дойдет.

— Но завтра ты постараешься сделать все возможное? — примирительно спросила Катя.

— Он ничего не сделает! Ничего! — словно выстрелила Ксения Петровна. — Потому что он не хочет, не хочет, не хочет! — Всхлипывая, она выбежала из комнаты.

— Ах, как нехорошо, — поморщился Афанасий Афанасьевич. — Но ты должен понять ее, Анатолий, да и всех нас. Гена — наш любимец, гордость семьи, и нет ничего зазорного в родственных чувствах, даже когда они выражаются столь бурно. Мы вправе рассчитывать на твое содействие, дабы поскорее вызволить нашего мальчика из беды, в которую он попал в силу рокового стечения обстоятельств. Я очень далек от того, чтобы усомниться в объективности следственного аппарата, но знаешь... К тому же наши гуманные законы справедливо предусматривают и такую, к примеру, меру... — Афанасий Афанасьевич запнулся, на ходу выправляя неуклюжую фразу, — я хочу сказать — такую возможность, как взятие на поруки. Почему бы нам не воспользоваться такой возможностью, тем более что...

— Сейчас об этом рано говорить, — оборвал его Анатолий. — Поймите же, что, пока не выяснится суть дела, мы можем только гадать на кофейной гуще.

Афанасий Афанасьевич обиженно поджал губы. Таисия Петровна совсем близко придвинула свое кресло к Анатолию и, заглядывая ему в глаза, умоляюще проговорила:

— Толя, дорогой. Я вам верю. Помогите нам. Узнайте завтра. Если его не выпустят, пусть мне разрешат свидание или передать что-нибудь вкусненькое.

Как ни возмущался Анатолий всякий раз, когда на защиту арестованного подростка вставала слепая материнская любовь, он не мог оставаться перед ней равнодушным. И сейчас это «вкусненькое» ущемило за сердце.

— Уверяю вас, Таисия Петровна, все, что можно, узнаю. Свидание вам разрешат и без моей просьбы, и в передаче не откажут.

— Спасибо, дорогой... Простите.

Таисия Петровна вышла. Афанасий Афанасьевич еще несколько времени ходил по комнате. Он всегда обдумывал очередную речь.

— Видишь ли, Анатолий, есть такое понятие, как интересы семьи, требующие иногда личных жертв, как бы неприятны они ни были. В данном случае мы просим у тебя услуги, не связанной даже с тенью риска. Я понимаю, что ты опасаешься, как бы твое вмешательство в дело Гены не было расценено твоим начальством как злоупотребление своим служебным положением, что, в свою очередь, могло бы неблагоприятно отразиться на твоем продвижении...

Анатолий слушал с возрастающим изумлением. Он уже привык к тому, что длинные тирады Афанасия Афанасьевича прикрывают какую-нибудь глупость, но такого поворота не ожидал.

— Вы очень тонко разобрались в моей психологии, — сказал он серьезно. — Я страшно боюсь испортить свою блистательную карьеру.

— Я тебя не осуждаю, мой друг, потому что такое спасение вполне естественно и никак тебя не порочит. Не скрою от тебя, что и я лично заинтересован в том, чтобы конфликт с Геной был исчерпан в кратчайший срок. При моем общественном положении иметь арестованного племянника не менее неприятно. Мое имя широко известно в городе, ко мне прислушиваются тысячи радиослушателей, и если начнут муссировать слухи, что родственник Воронцова сидит в тюрьме, кое-кто может использовать это обстоятельство для подрыва моего авторитета. А это неизбежно скажется как на моральном, так и на материальном состоянии нашей семьи в целом. Вот еще почему нужно принять все меры для освобождения Геннадия и прекращения этого дела.

— Кого же мне нужно спасать — Гену или ваш авторитет?

— Одно с другим связано, неужели ты этого не понимаешь?

— Понимаю. Понимаю, что вас не столько огорчил арест племянника, сколько угроза потерять кормушку.

Анатолий не раз корил себя за грубость в разговорах с Катиными родителями. Иногда он сдерживался и, жалея Катю, замолкал. Но сейчас он не мог и не хотел выбирать слов. Раздражение, копившееся издавна, требовало выхода.

Афанасий Афанасьевич остановился и часто-часто заморгал, как будто проверяя, не ослышался ли он. Убедив себя, что услышанные им слова действительно были сказаны, он скорбно покачал головой.

— Твоя грубость меня не удивляет и не задевает. Она прежде всего оскорбляет тебя самого. Меня поразила демагогическая суть твоей реплики, твоя неспособность к душевному контакту с людьми, потрясенными свалившимся на них семейным горем. Я говорил с тобой, как с близким человеком, которому можно доверить все нюансы душевного состояния, а ты извлек из моих слов самый пошлый смысл и кощунственным образом исказил мои мысли.

— Ничуть не исказил, просто перевел на понятный русский язык.

Выходя из комнаты, Афанасий Афанасьевич обернулся:

— Ксения Петровна права: ты злой, нехороший человек и несчастье с Геной ничего, кроме радости, у тебя не вызвало. Как это ни горько, но я должен тебе это сказать. Покойной ночи, Катюша.

Повторяя слова своей жены, Афанасий Афанасьевич был уверен, что у его зятя есть основания для злорадства. До этого вечера Ксения Петровна при каждом удобном случае старалась выказать свое презрение ко всему, что было связано с его службой в изоляторе. Она уверяла, что дети порядочных родителей никогда в тюрьму не попадают и что на преступление способны только сынки алкоголиков и психопатов. Она еще допускала, что ученые могут интересоваться преступностью как явлением — писать книги, выступать с лекциями. Но самому, по доброй воле каждый день общаться с этими ужасными арестантами, — для этого нужно быть не только очень примитивным, но и жестоким человеком.

И вдруг их воспитанный, ненаглядный Гена оказался под арестом. И вся надежда на бездушного «тюремщика»... Было от чего потерять голову.

2

— Мне сегодня предложили очень хороший вариант: однокомнатную квартиру. Живет одинокая старушка, родственница моего сослуживца. Скучно ей и страшновато, согласна обменяться.

Потом, когда Катя в слезах выбежала из комнаты и впервые не вернулась, чтобы объясниться, Анатолий сообразил, что об этом сейчас не следовало говорить. Когда они остались наедине, наверно, нужно было посочувствовать, ужаснуться тому, что произошло с Геной, выразить уверенность, что все обойдется, извиниться за резкость в разговоре с ее отцом. А ему показалось, что правильнее переменить тему разговора, напомнить о том, что неизбежно.

Анатолий лежал с открытыми глазами, обреченно смотрел в потолок, искал и не находил никакого выхода.

Подходящий вариант обмена действительно подвернулся. Это был десятый или двадцатый вариант. Каждый из них помогал оттягивать окончательное решение. Вначале Анатолий ходил с Катей. Они осматривали чужие квартиры, заглядывали в кухни, притворялись, будто лишь случайные обстоятельства мешали им сделать то единственное, что еще могло спасти их семью. Потом Кате надоели эти смотрины. Анатолий один шагал по лестницам, уже ни на что не надеясь.

Какую непоправимую ошибку сделал он, когда после смерти матери согласился съехаться с Катиными родителями! Он кончал институт. Катя его любила. Будущее рисовалось независимым от жилой площади и прочих пустяков. Он передал свою комнату в распоряжение Ксении Петровны, и она путем сложного, тройного обмена получила благоустроенную отдельную квартиру, о которой мечтала много лет.

Школьные годы Анатолия были омрачены постоянным страхом перед отцом-алкоголиком. Дома всегда было тоскливо и голодно. Чтобы не видеть настрадавшихся материнских глаз, он уходил на улицу. Сверстники любили его и часто приводили к себе. И когда он попадал в обычную обстановку домашнего уюта, когда видел трезвых отцов и спокойных, ласковых матерей, когда его усаживали за чистый, обильный стол, ему казалось, что нет большего счастья, чем жить в тепле семейного благополучия.

И позднее, в институте, когда частенько приходилось считать дни, оставшиеся до стипендии, в мечты о будущем само собой вплеталось ожидание красиво налаженной жизни с женой Катей.

У Воронцовых его окружили непривычные удобства, никогда не испытанная забота о его здоровье, опрятности, отдыхе. Он чувствовал себя в долгу перед Катиными родителями. Но как скоро развеялся этот туман благоденствия, застилавший глаза на первых порах. С какой тоской стал он вспоминать свою холостяцкую комнату.

Катин отец всегда был трезвым. Кроме сухого вина в торжественных случаях, он ничего не пил. Имя доцента Воронцова часто слышалось по радио и встречалось в газетах под рубрикой: «Наш лекторий». Он читал где-то курс педагогики, а сверх того выступал с публичными лекциями на темы воспитания. Он обладал памятью электронно-счетной машины и самодовольством очень ограниченного человека. Выдержками из разных книг он оперировал, как деталями детского «конструктора», из которых можно собрать множество вещей, очень похожих на настоящие. Писал он так же, как говорил, — безошибочно, равнодушно, а по выражению студентов — «тягомотно». Руководители радио и телевидения ценили его за постоянную готовность к выступлению, за полный подбор цитат и вполне академический внешний вид. К счастью для него, никто не мог подсчитать, сколько рук одновременно выключали приемники, как только доцент Воронцов произносил первые фразы.