Критические заметки - Ангел Богданович

Вся сила – в единении народных масс и общественных групп. Иначе то, что мы вырвали уже у растерянной бюрократии, будет отнято, и бюрократия, объединенная в визират, в союзе с хулиганами справит кровавую тризну на своем манифесте, как справила кровавую баню первых дней русской свободы.

Единение всех, кому дороги культура, право, свобода, – такова задача момента. Всем этим устоям порядка грозит разгром. Бюрократии терять нечего. Она все уже потеряла – честь, достоинство, силу. Ей еще остались хулиганы, черная сотня, руководимая известной частью духовенства, и казацкие орды. Общество и народ должны противопоставить им союзы всех сознающих опасность элементов, рабочие организации и комитеты общественной безопасности. Самооборона во имя права и свободы – вот лозунг ближайших дней. Только вера в себя даст нам силы выдержать борьбу и победить. Настал час, когда никто не вправе отказываться от участия в борьбе. Ужасы пережитых дней на всем пространстве нашей родины – от Крыма до Архангельска, от Томска до Одессы – вот что ждет впереди, если, положившись на «прямоту и искренность» объединенного правительства, мы доверчиво сложим руки и будем спокойно ждать обещанных свобод. Польша уже дождалась военного положения. Что это значит, мы знаем. Похоронившие свою воинскую честь, герои Мукдена – все эти Каульбарсы, Церпицкие, Вильдерлинги, Мейендорфы и как их там еще – начнут свою кровавую работу в наших городах, в наших домах, в наших семьях. Уже отправлены храбрые генерал Сахаров и адмирал Дубасов в Саратовскую и Черниговскую губернии усмирять и насаждать беспорядок. В Кронштадте военные суды угрожают сотнями смертных приговоров. Вот что нас ожидает в ближайшие дни.

В единении – сила. В ряды и колонны, если мы не хотим повторения ужасов в Одессе, Томске, Минске, Москве, Петербурге и т. д.

Частичная амнистия открыла двери бесчисленных тюрем. И хотя радость за освобожденных борцов омрачается мыслью о тех, кто еще погребен в стенах Шлиссельбурга и Петропавловки, тем не менее – привет и братство вам, товарищи и братья! Сколько мучений, сколько жестокости, сколько неизъяснимых издевательств выпало вам на долю! Вы твердо внесли все и с ясным челом вступаете в ряды народа и общества, почтительно расступающиеся пред нами. Нет слов, чтобы выразить вам всю силу благодарного удивления пред вашей стойкостью, мощью духа и не знающей преград дерзновенностью. Пред изумленным миром в вашем лице оживают легенды о мученичестве за святую веру и добро и благо народов. Нет, вы больше, чем легенда, животворящая восторгом сердца. Вы живые, вставшие из могил, чтобы живым нести благовест свободы. Еще нет ее, этой святой свободы, но уже раскаты ее воскрешающего голоса разбили тюрьмы ваши, и вам предстоит вместе с народом довершить вами же начатое дело освобождения. Мы еще не можем, в гордом упоении победой, сказать вам: «придите и займите первое место на нашем празднестве!» Не сбылось для вас пророчество поэта: «свобода вас примет радостно у входа». В трауре русская земля, похоронный звон и печальное пение, слезы и кровь, – вот что вас встретило у выхода из ваших могил. Но вас ли может смутить эта последняя судорога самовластья? Вы смело вступили в борьбу с ним, когда оно казалось непобедимым, и только вы одни бесстрашно подняли меч за свободу и право.

Но не забудем и тех, кто остался еще похороненным в Шлиссельбурге и Петропавловке. Их немного, в Шлиссельбурге 13, в Петропавловке – не знаем сколько. Первые большею частью – отягченные годами одиночного заключения, изнуренные муками, уже не люди, – это тени былого. К чему эта бесцельная жестокость? Даже с точки зрения гибнущего абсолютизма эти люди принадлежат прошлому. Свобода для них – долг страны. Остальные – это те, чья рука нанесла последние могучие удары зарвавшейся бюрократии: Карпович, Гершуни, Сазонов, Сикорский, Куликовский. Свобода для них – ничтожная плата страны за освобождение. Не может быть свободы, пока хотя один из борцов за нее томится в заключении. Мы требуем амнистию, полной для всех, кто совершил так называемое «преступление» во имя свободы политической или религиозной. Это требование должно стать лозунгом текущих дней, если мы хотим, чтобы свобода стала фактом, а не мечтой.

Оглянемся немножко назад. Ведь это – не преданья старины глубокой, которым верится с трудом, а дела вчерашнего дня, которые могут еще стать и сегодняшним днем, если только мы на минуту подадимся доверию к власти. О, она еще существует, и кто знает, какие ковы готовятся в тиши канцелярий! Этот вчерашний день да будет ежечасным напоминанием, неизгладимым memento mori сегодняшнему, и вот почему в первые дни нашей колеблющейся свободы святой долг благодарности обязывает нас вспомнить тех, кого уж нет, но чьи имена запечатлены на веки на «могиле самовластья», по слову поэта.

«– Едут, едут! – пронесся шепот тысячи голосов.

Все разговоры мгновенно прекратились на полуслове. Среди мертвого молчания вдали послышался бой барабана.

Вестовой проскакал по направлению к месту казни. Рысью проехал отряд казаков, гарцуя на своих горячих конях. Толпа провожала их взглядом, но никто не обернулся за ними вслед. Все глаза были обращены в одну сторону, с одним и тем же выражением страха и ожидания. Наконец, то, для чего собрались и чего с таким напряжением ждали эти тысячи людей, показалось вдали, и нервная дрожь пробежала по многоголовой толпе, составлявшей в эту минуту одно тело.

На бледном фоне неба Андрей увидел волнующуюся линию черных киверов и лес пик, а сквозь них туманные очертания, напоминающие человеческие головы и плечи. Все это – туманные очертания и щетина пик, и черная волнистая линия под ними – казалось частью какого-то огромного чудовища, подвигавшегося вперед тихо, тихо, как черепаха.

Вот процессия подошла ближе, и уже можно разглядеть ее лучше. Андрей видел теперь колесницу, лошадей, кучера, даже лицо кучера; но как он ни напрягал зрения, он не мог разглядеть лиц четырех человеческих фигур, возвышающихся над поездом. Наконец, он понял, почему.

Осужденные были обращены к нему спиной, сидя на высокой скамье, с плечами привязанными к спинке широкими черными ремнями. На всех было надето что-то серое, неуклюжее, бесформенное, точно они были завернуты в одеяла. Но вот фигуры еще приблизились, все такие же бесформенные и одинаковые; Андрей различал теперь цвет их волос и узнал по каштановым волосам Василия, по темнорусым Бориса и по более светлым Бочарова. Но он все еще не мог признать Зины в фигуре, сидевшей по правую сторону Бориса. С развеваемыми ветром кудрями на непокрытой годов, она казалась мальчиком.

– Ее остригли, чтобы удобнее было повесить, – догадался он наконец. Над головами осужденных пролетела какая-то птица, бесцветно окрашенная бесцветным колоритом серого неба: не то голубь, не то ворон, не то кобчик. Она, казалось, заглянула в эти четыре обращенные к ней лица и увидела с высоты четыре столба с перекладинами, ожидавшие их там, на черной помосте, и, точно охваченная паническим страхом, она понеслась прочь, как только могли нести ее сильные крылья. О, как он позавидовал этому счастливому созданию, которое могло улететь далеко, далеко от грешной, залитой кровью земли! Будь у него даже крылья, он не мог бы теперь двинуться с места. Дрожа как в лихорадке, со страшно бьющимся сердцем, он стоял, не смея моргнуть, чтобы не пропустить того момента, когда он сможет обменяться взглядом с осужденными. И в тоже время он боялся этого мгновения, предчувствуя, что с ним связано что-то ужасное. Он убежал бы, если бы его ноги не были пригвождены к земле, как глаза его быль прикованы к этим четырем высоко поднимавшимся фигурам.

Борис повернулся на скамье, подвинув своими сильными плечами связывавшие его ремни, и обратился лицом влево. Андрей видел его в профиль, и по движению его губ догадался, что тот говорит что-то толпе. Борис несколько раз уже пытался это делать в продолжение пути. Но бой барабанов стал так оглушителен, что нельзя было разобрать ни одного слова. Борис оставил напрасные усилия и гневно откинулся назад. Еще несколько поворотов колес, и Андреи увидел их всех прямо в лицо. Они сидели в ряд, опираясь на одну и туже доску.

Лицо Бориса дышало гневом бойца, пересиленного числом, скованного, но не покорившегося до конца. Василий тихо разговаривал с Бочаровым, сидевшим с краю. Он говорил, очевидно, что-то ободряющее, так как на губах юноши показалась слабая улыбка. На этом возвышении черты Василия потеряли свойственный им оттенок грубости. Безгранично спокойный, серьезный и мужественный, он казался Андрею совсем не тем человеком, которого он прежде знал.

Но со всяких подмостков над толпою царит женщина. Все эти тысячи глав, казалось, смотрели на одно лицо, видели одну фигуру, – ту, что сидела по правую руку Бориса. Прекрасная, как только может быть прекрасна женщина, с головой, окруженной как бы ореолом светлых развевающихся волос, она обводила добрым, жалостливым взглядом теснившуюся у ее ног толпу, у которое в эту минуту было в ней одно чувство. Она кого-то там искала глазами. В своем прощальном письме, еще не полученном Андреем в то время, она писала, что все они были бы рады, если бы кто-нибудь на друзей стал на видном месте на пути в эшафоту, чтоб они могли увидеть друг друга. Она ожидала, что придет именно Андрей, и, наконец, нашла его в толпе. Он стоял совсем близко внизу, с поднятое к ней головою. Их глаза встретились.