Монастырь (Книга 2) - Кирилл Воробьев

Сил на анализ этого, совершенно неестественного для Лакшина состояния, у него уже не было и кум, сбросив прямо на пол испачканные китель, брюки и рубашку с намертво прицепленным к ней галстуком, повалился на кровать и моментально отрубился.

Но и сон не принес долгожданного забвения. Вместо отдыха, приятных, ни к чему не обязывающих эротических похождений, к Игнату Федоровичу пожаловали уже знакомые по яви видения.

Он то еле переставлял покрытые язвами ноги, на щиколотках которых грубокованные железные обручи уже несколько дней как стерли плоть до кровоточащего и загнивающего мяса, а на него неспешно ехали четыре всадника. Они приближались и становились видны их истинные размеры и одно понимание этой истины заставляло трепетать изможденную плоть, и душа, скрючившись от трепета перед нечеловеческим величием и лицезрением Ужасающего таинства, готова была выпорхнуть из беспомощного тела и присоединиться к одному из Воннств. Причем во сне Лакшину было совершенно все равно, на чьей стороне он будет выступать. Каким-то интуитивным знанием он прозревал, что в этой, последней Битве победителей не будет и его ничтожная лепта не решает буквально ничего.

Осознание собственного ничтожества перед лицом титанических сил заставило его разрыдаться. Но слезы выделялись почему-то очень медленно. Они падали по одной, с равномерными промежутками времени, в какой-то циклопический котел, и звук их падения разносился по всей Вселенной, отдаваясь в голове Игната Федоровича пронзительной болью.

Наконец, сквозь сон, Лакшин понял, что это не слезы, а телефонный зуммер.

Медленно спустив ноги с кровати, кум огляделся. За незашторенным окном вовсю светило воскресное солнце, форма вонючим кулем валялась на полу, а на стене в коридоре тупо и бездушно извлекал пронзительную ноту маленький молоточек, периодически колотящий по двум металлическим полусферам, заключенным в корпус из грязно-зеленой пластмассы.

Поднявшись, несмотря на ломоту в теле и нежелание последнего совершать движения любого рода, кроме закрытия век, майор подошел к аппарату:

— Да.

— Ну, ты и горазд дрыхнуть! — Бодрый голос ДПНК Семенова не предвещал ничего хорошего. — Минут десять уже названиваю.

— Извини, забыл шнур выдернуть. — Огрызнулся Лакшин.

— Я тогда сразу. Чтоб проснулся скорее. У нас еще одного убили.

— И кого? — Скорее по долгу службы, нежели из любопытства спросил кум.

— Братеева. Знаешь такого? Ну, писатель наш великий, в биб…

Последние фразы доносились до майора уже из удаляющейся трубки. Он медленно повесил ее на место и несильно придавил ладонью, словно опасаясь, что она выскользнет из-под его пальцев и продолжит вещать голосом Василия Семеновича.

Спешить смысла никакого не было. Братеев мертв, дневник, который, определенно, был у него опять исчез в неизвестном направлении и снова никто из потенциальных свидетелей ничего на скажет.

Телефон вздрогнул под ладонью майора и разродился длинной монотонной трелью.

Лапша отдернул руку и, боле не обращая внимания на этот источник шума, пошел умываться.

Несмотря на кошмар, мутную головную боль и ломоту в мышцах и суставах, все, как казалось оперативнику, начинало входить в привычную колею. Он побрился, тщательно надувая щеки и елозя по ним бесшумным» Филлипсом'', оросил себя «Деним-Торнадо'', почистил зубы дерущей десны неимоверным количеством ментола пастой, и лишь после этого сообразил, что надо было проделывать эти операции в несколько ином порядке. Пришлось умыть лишь глаза и нос. Но и этого было достаточно, чтобы истерически развеселиться.

— Хуже быть не может? — Спросил Игнат Федорович у своего порозовевшего отражения. — Может, может! — ответил он сам себе.

Убирая с пола испачканную в глине и угле форму, Лакшин вдруг обратил внимание на ее несколько непривычную тяжесть. Прикинув, что грязь столько весить не могла, майор пошарил по карманам и нашел кусок угля. Тот, что дал ему уже покойный кочегар. Тот, на котором оставался отпечаток узкой женской стопы. Но, странное дело, как не крутил сейчас кум этот камень, никаких следов девичьих ножек на нем не обнаруживалось.

Воспоминание о привидении, пророчащем гибель, и воспоследовавший за этим взрыв, вполне материальный, закончившийся гибелью настоящих, не призрачных зычков, заставили майора, по ассоциации, еще раз вспомнить про всадников. Внезапно кум замер. Размышляя, он автоматически облачался в форму и застыл в движении, стоя на одной ноге, просовывая вторую в брючину.

Всадников видели по меньшей мере пол зоны! Итак нервные зеки, наверняка пересказывающие друг другу о чудесах в ремонтном цехе, дополняя их при этом душераздирающими творческими дополнениями, уже знают о том, что он, кум, разрешил досрочно сняться пятидесятке. Но то были слухи. Не всем же Шатун позволял таращиться на светящиеся следы. А тут доказательства налицо. Проехали же они по плацу!

Грудь Игната Федоровича вдруг непроизвольно сократилась. Ему пришлось сделать усилие над телом, чтобы вдохнуть-таки воздух. При этом кум едва не упал, но, удержавшись на ногах, принялся одеваться куда активнее.

Если его догадки верны — на носу массовый отказ от работы. И неважно, что работы теперь по горло, восстанавливать цех, ту же котельную, если» черные'' сыграют на зековских страхах — бунт неминуем.

Вопрос лишь в том, будет Крапчатый это делать, или нет. С одной стороны, он здесь прижился, заключив с администрацией подобие джентльменского соглашения. Но что у него на уме — ведомо лишь ему самому.

У Лакшина было время убедиться в предсказуемости вора, но, эта предсказуемость была слишком подозрительной, напускной. Словно проанализировав его, оперативного работника, Крапчатый где выяснил на примерах, а где и высчитал, стиль реакций кума. И, пользуясь этим знанием, специально подсовывал такие решения, которые не заставили бы Игната Федоровича усомниться в ригидности воровской политики и, следовательно, предсказуемости.

Майор и здесь принимал навязанные правила, с некоторой тревогой ожидая непрогнозируемого взбрыка Крапчатого. Хорошо, если в ближайшие дни его не будет.

А если он таки случится? Что это будет?» Разморозка''? Тихое превращение лагеря в» черный''? Или еще что похуже? Но на данный момент этому не было никаких прямых доказательств и Лапша уже сидел в кабинете лейтенанта Симонова, начальника первого отряда, слушая доклад осужденного Осечкина, завхоза первого отряда.

— …подъем, а он лежит. Володя всегда спать любил, ну я и давал, сколько можно.

Да и воскресенье сегодня. Газет быть вроде не должно…

— Короче. — Проронил Симон.

— Я к нему подхожу, трясу, а он как деревянный, даже не мычит. Он всегда мычал…

— Короче. — Устало вздохнул отрядник. Он знал, что Осечкин все одно выдаст все разнообразнейшие подробности, и призывал зека к лаконичности лишь из-за какого-то устоявшегося ритуала.

— Я одеяло откинул… Он с головой укрывшись всегда спал, от комаров так спасался. Вот, откинул и вижу — глаза у него открыты и неживые. А на груди — крестик. Большой такой, неровный. И лежит несимметрично.

Я его ногтем хотел отколупнуть, а он только чуть вверх подался. А под ним — лезвие. Но его я потом увидел.

А как понял, что Володя мертвый — сразу на вахту, к Семенову.

— Майору… — Автоматически поправил Симонов.

— Ну, да! Майору Семенову! — Радостно улыбнулся завхоз, словно ему каждый день приходилось вытаскивать стилеты из сердец первоотрядников.

— Кто это мог сделать? — Игнат Федорович понимал, что вряд ли услышит толковый ответ, но поинтересоваться этим следовало непременно.

— Да, кто угодно! — Воскликнул зек, разводя руками. — Тут после взрыва-то этого такое началось! Не разбери-пойми! Все шастают туда-сюда. Не уследишь. Изо всех отрядов, почитай, к нам наведывались.

— Так. — Закивал Игнат Федорович. — У тебя в отряде полно чужаков, а ты сидишь в своем козлятнике и носа не кажешь?! Правильно?

— Нет, я выходил, говорил, давайте, мол, уматывайте. Они и уходили. А через минуту-другую — опять тут…

Лакшин едва сдержал гневный возглас. Осечкина он сам ставил завхозом. Причин этому было две. Осужденный Осечкин Павел Фомич являлся ценным стукачом, поскольку был зашифрованным пидором. Второй причиной послужило то, что по его собственной глупости из зашифрованных его собирались сделать настоящим. Лакшину удалось это предотвратить, и ныне он пожинал плоды нежелания портить статистику.

— С кем вчера общался Братеев, ты хоть можешь сказать? — Спросил майор и ободряюще улыбнулся.

— Да, ни с кем, по-моему… Пришел, книжку почитал, в пэвээрке пописал — и все.

— Что он писал? — Сухо осведомился оперативник.

— Да вот… — Симонов протянул куму стопку из нескольких тетрадок. До сей поры Лапшу не интересовали графоманские изыскания зеков, разве что если он узнавал, что с их помощью пытались переправить на волю какие-то ценные, и для ментов и для уголовников, сведения. Поэтому Игнат Федорович заниматься творчеством не запрещал, но покинуть стены монастыря писанина могла лишь вместе с осужденным, который переставал таковым являться.