Монастырь (Книга 2) - Кирилл Воробьев

— Все. — Николай позволил себе намек на улыбку.

— Да, если чего не понимаешь, тут, по понятиям, или еще какую фигню, не стесняйся, спрашивай. Хоть у меня, хоть у Макара. Он тебе с одного вопроса такой роман может выдать, забудешь, о чем и спрашивал!

И вдруг все резко кончилось. Макар куда-то ускакал, оставив Николая одного на его новом месте, среди целой сотни незнакомых мужиков. Куль понимал, что рано или поздно перезнакомится со всеми, и этот отряд перестанет быть для него сливающейся в одну синтетическую рожу толпой, но тогда у Кулина вдруг начался резкий приступ одиночества. Состояния практически невозможного в тюрьме. Николай вдруг почувствовал себя дважды заключенным: и в эту колонию, и в коробку собственного черепа, откуда он взирает на окружающее не в силах ни выбраться наружу, ни толком поговорить с кем-нибудь.

И поэтому он был даже рад тому, что около табуретки, на которой он сидел, кто-то остановился.

— Это ты что ли Кулин?

Николай поднял голову и увидел паренька едва вышедшего из пацанского возраста.

Юный зек смотрел на Николая с нескрываемым пренебрежением.

— Ну, я. — Куль с усилием стер с лица улыбку и придал тому суровость.

Не нукай, не запрягал!

— Не тыкай, я с тобой по телкам не ходил. — Спокойно парировал Николай.

— Да такой всех баб в округе одной мордой распугает.

— Какая ни есть, а моя. А ты, пацан, видать и пизды-то живой не видел. Бабы они не на морду смотрят, а в штаны! — Поучительно сказал Кулин, прикидывая, что первый раунд остался за ним. — Давай, говори, чего надо.

— По бабам я…

— Чего надо? — прервал Куль пацана. Тот слегка стушевался, а потом, вспомнив цель и причину наезда, с издевкой в голосе начал:

— Нехорошо кентов кидать…

— Нехорошо. — Подтвердил Николай, вздыхая про себя. В такие словесные игрушки он баловался еще в школе. Сейчас этот нахал выдаст какое-то имя, заявит, что Кулин его серьезно обманул, потом всеми правдами и неправдами будет выцарапывать признание вины, а уж если пытаемый признается…

Можно, конечно, было долго и тупо играть по правилам, но Куль хотел пресечь подобные наезды с самого начала, и поэтому сам пошел в атаку:

— Ну-ка, ну-ка, я тебя не мог где-то видеть? Ты, случаем Вовку Рыжего не знал? А то прикалывал он мне, что ходил под ним такой, из малолеток, ходил, правильным был, а потом взял да и подставил Вовку. А потом сюда закрылся. — Частил Николай скороговоркой. — А Вовка мне за него одну феню приколол, дескать, на жопе у него родинка есть. Вот я и думаю, не ты ли тот пацанчик?

Оказалось, что этот разговор слушали, по крайней мере, с десяток зеков. Как только Николай закончил, все они дружно заржали. Парень, хотевший наехать, покраснел, и зло сплюнув: "Не я" — пошел прочь, чем вызвал еще один приступ смеха.

Тут же к Кулину подвалили мужики. Знакомиться. Соседи по шконке угостили его куревом, потом он долго трепался с ними о том, как сейчас на воле, как живется в лагере и, совершенно обязательная тема всех бесед такого рода, о том, какие же сволочи эти бабы.

Вскоре отряд сходил на ужин. Бурый определил Николая за стол. Место оказалось не с краю, но и не самое престижное. Соседом этапника оказался чистенький старичок, который и отнес после ужина пустой бачок и шленки.

Больше на Кулина в этот день никто не наезжал. Он видел на горизонте Муху, но тот держался на расстоянии, не желая даже подходить к Николаю.

Прошла вечерняя проверка. Николай встал приблизительно в центре строя, потеснив при этом тех, кто стоял там до него, но явных возражений не последовало.

А утром был первый рабочий день.

Как новичок, Кулин пошел в первой смене. Сразу после завтрака, бригада построилась, Бурый шепнул нарядчику промки число, тот уже гораздо громче повторил его стоявшему рядом прапорщику. Тот скомандовал:

— Пошли! Первая пятерка, вторая, третья…

Николай оказался в четвертой и не видел, как заканчивается процедура завода на работу. Следуя движению бригады, Куль попал в раздевалку. Там зеки ему подобрали какое-то немыслимо промасленное тряпье, державшееся на проволочках и честном слове, сапоги, протертые в голенищах, но с целой, хотя и гладкой подошвой и, в таком дурацком виде, Кулин попал в свой цех.

Последовал еще один акт представления. На сей раз уже нарядчику цеха. Тот, скрипя давно не виденной Николаем перьевой ручкой, которую приходилось поминутно макать в чернильницу, записал все данные, и устало, это с утра-то, махнул рукой:

— К мастеру.

Мастер оказался вольным. Он выдал Кулину синюю робу и новехонькие сапоги.

Теперь, после получения спецодежды, прояснилась тайна происхождения синих роб, в которых щеголяло большинство арестантов.

Следующие часа полтора были посвящены наблюдением за производственным процессом.

Николай бродил между столами, смотрел, как из груды разномастных деталей возникает тяжелый навесной замок.

А потом началась каторга. Изнеженному полугодовым лежанием на нарах Кулину, пришлось таскать на себе все те детали, которыми он любовался до этого.

Механизация была на высшем уровне. Заготовки лежали в металлических ящиках. Их следовало подцеплять длинным крюком и волочь за собой от одного рабочего места к другому. За некоторыми деталями приходилось бегать, в сопровождении знающего человека, в другие бригады. А ящики с уже готовыми и упакованными замками надо было на руках опускать в подвал, где находился склад.

К обеду Николай просто упарился и срубал все, восхищаясь вкусом немудреной жратвы и удивляясь, почему так она быстро кончается. А уж после обеда он просто вымотался до предела.

Пошатываясь, Куль переоделся в этапную робу, взял под мышку новую одежду с завернутыми в нее сапогами, присел дожидаться съема и моментально заснул. Спать ему, правда, дали всего минут десять, после чего он продолжил это занятие в комнате ПВР уже в жилой секции отряда.

Следующий день почти ничем не отличался от первого, если не считать того, что одежки новому работяге не выдавали, и ишачить пришлось с самого утра. Так и прошла та, первая неделя. А в первое воскресенье, когда зеков повели в клуб смотреть кино, Николай просто уперся лбом в спинку стоящего впереди него кресла, и так проспал весь сеанс.

Казалось, нее будет конца усталости, голоду, недосыпу. Но постепенно все нормализовалось. Еды стало хватать, сна тоже, а усталость и вовсе куда-то пропала. Правда, из транспортного рабочего, как официально называлась первая кулинская работа, его перевели в сверловщики, и дергать несколько тысяч раз ручку станка тоже оказалось занятием не из легких и не слишком разнообразных, но зато оплата такого труда была раза в два выше.

Когда Кулин вынырнул из воспоминаний и стал реагировать на окружающее, по экрану уже шли титры и было непонятно, начался фильм, или уже кончается. Но потом по экрану пронеслась машина, за ней другая, из динамиков послышался визг тормозов, раздались выстрелы, и бесконвойник понял, что на этот раз он путешествовал в глубинах своей памяти какие-то минуты.

Фильм оказался старый, десятки раз виденный и по телеку на воле, да и в зону, на памяти Николая, его привозили раз уже третий. Заранее наизусть зная все коллизии, смотреть было Кулину неинтересно и он, решив, что в отряд не пойдет, склонил голову на спинку кресла впереди него и закрыл глаза.

С минуту бесконвойник еще слышал голоса с экрана, но вскоре зековская привычка засыпать везде, где можно, взяла свое.

Но от какого-то странного звука, Куль вдруг открыл глаза. Это было негромкое жужжание и шло оно с пола. Из той точки, куда смотрели глаза Николая. Там постепенно стало гораздо светлее, словно под досками включили мощный фонарь и реостатом постепенно увеличивают напряжение. Через мгновение пятно света приобрело гранцы и форму, и Кулин увидел, что к нему, увеличиваясь с каждой секундой, приближается его знакомое привидение. Глафира.

— Здравствуй, Николай, Евгения сын.

— Привет. — Ухмыльнулся бесконвойник. На этот раз он почему-то не чувствовал никакого дискомфорта, общаясь с мертвой монашкой. Напротив, ему казалось, что теперь он, по непонятным причинам, стал хозяином положения.

— Скоро исполнится предначертанное. — Сообщил призрак.

— И каково оно?

— Ты должен разрушить эту обитель греха.

— В смысле, монастырь? — Поинтересовался Куль.

— Да. — Монашка кивнула и медленно-медленно начала отплывать назад.

— Как же это мне удастся? Одними голыми руками? — Николай покрутил перед собой ладонями, убеждая и себя, и Глафиру в том, что для такого глобального мероприятия силенок у него маловато.

— Завтра ты все узнаешь…

Скорость удаления призрака все возрастала, пока она, наконец, не превратилась в сверкающую точку. Та мигнула и исчезла, а Куль, встрепенувшись, открыл глаза.