Пляжная музыка - Пэт Конрой

И хотя у меня имелось немало грехов, пробуждавших нездоровое любопытство суда, все те, кто хоть когда-то видел меня с дочерью, не сомневались в моей любви к ребенку. Я просто таю при одном только взгляде на нее. Ли — мой сертификат, мой пропуск в человеческое сообщество, моя последняя надежда.

Но не всепоглощающая любовь к Ли помогла одержать мне победу в суде. Прежде чем совершить последний шаг, Шайла отправила мне письмо, где признавалась мне в любви и просила прощения за свой поступок. Когда адвокат попросил меня в суде прочесть вслух это письмо, родителям Шайлы и всем присутствующим стало ясно, что приписать мне вину за смерть жены было бы попранием справедливости. Это письмо — акт потрясающего милосердия, проявленного в самые мрачные часы жизни Шайлы. Оно прилетело ко мне, словно воздушный поцелуй, последний жест редчайшей, утонченной чувствительности. Своим письмом она сохранила мне Ли. Однако яростность той судебной битвы вконец меня истерзала, изъязвила душу. Казалось, Шайла умерла дважды.

Моим ответом на прыжок жены с моста и изматывающую судебную тяжбу стали полная потеря ориентации и депрессия, а затем и Италия. В Европе я искал передышки и уединения, а неизбежность тайного отъезда из Южной Каролины снова пробудила во мне боевой настрой. К этому времени я уже неплохо зарабатывал на книгах о кулинарии и путешествиях, а бегство всегда было именно тем, что удавалось мне лучше всего.

Полет в Европу был попыткой навсегда оставить в прошлом воспоминания о Шайле и Южной Каролине. Я надеялся спасти жизнь Ли и свою от удушья, которое начал ощущать в местах, где мы с Шайлой вместе росли. Юг для меня был ручной кладью, которую я не смог оставить, сколько границ мне ни пришлось бы пересечь, но дочь моя была ребенком, и я хотел, чтобы она выросла европейкой и осталась в блаженном неведении о тихом, разрушительном Юге, убившем ее мать в одной из самых красивых своих рек. К многочисленным отцовским обязанностям я относился с огромной ответственностью, но, насколько мне было известно, еще не издали такого закона, чтобы я непременно вырастил дочь как южанку. Юг, конечно, был моим счастливым даром, и я унес с собой в изгнание незаживающие раны. Всю дорогу через Атлантику Ли спала у меня на коленях, а когда проснулась, я принялся за ее преображение, начав с того, что научил ее считать по-итальянски. Итак, мы обосновались в Риме и приступили к долгому процессу отказа от себя как от южан, хотя моя мать затеяла целую эпистолярную кампанию, поставив себе целью заманить меня домой. Ее письма приходили каждую пятницу: «Южанин в Риме? Деревенский парень в Италии? Смешно. Ты всегда был непоседой, Джек, никогда не был с собой в ладу. Но запомни мои слова. Скоро ты вернешься. На Юге тебе пришлось несладко. Но он всегда с тобой, и ты от него не отмахнешься».

Хотя мать задела меня за живое, я не отступил. Я рассказывал американским туристам, которые спрашивали меня о моем акценте, что уже не заглядываю в «Геральд трибьюн», чтобы узнать, с каким счетом победила «Атланта брейвз»[3], и даже под дулом пистолета меня не заставить перечитать Фолкнера или мисс Юдору[4]. Я не понимал, что пытаюсь уничтожить собственную аутентичность. Я был настроен весьма решительно и знал, что для заживления душевных ран мне потребуется время. Мне хотелось амнезии, и средством для того был Рим. Пять лет мой план успешно работал.

Но нельзя так просто уйти из семьи без последствий для себя: это слишком дисциплинированная армия и дезертиров не прощает. Даже понимая все мои мотивы, те, кто любил меня больше всего, расценивали мой поступок как предательство. Они считали, что, бросившись с моста, Шайла увлекла за собой и нас с Ли.

Я все это прекрасно знал, но душа моя так выболела, что мне уже было все равно. Я набросился на итальянский и скоро вполне бегло говорил с уличными торговцами и владельцами магазинов в нашем районе. В первый год ссылки, оттачивая свое мастерство, я закончил третью кулинарную книгу, опубликовав там все рецепты, собранные за десять лет обедов в лучших ресторанах Юга. Написал я и книгу о достопримечательностях Рима, ставшую популярной у американских туристов. Я хотел, чтобы каждый американец, прочитавший ее, понял, что Рим — утонченный и вечно прекрасный город, город, сливающийся с безмолвием опадающей листвы, и человек, который не побоится отклониться от основного туристического маршрута, будет вознагражден сполна. В написание этой книги я вложил всю свою боль и тоску по дому. В искусно спрятанном подтексте тех первых лет говорилось, что заграничное путешествие стоит всех связанных с ним неудобств, но одновременно и наносит серьезный урон состоянию души. Я мог вечно писать о неувядающем очаровании Рима, но не мог успокоить душевную боль, которую диагностировал как тоску по дому.

Я держал эту боль в себе, не признавая ее и стараясь о ней не думать. Я сосредоточился на задаче воспитать Ли в чужой мне культуре и нанял служанку по имени Мария Паризе родом из деревни в Умбрии, а потом с удовольствием наблюдал, как та с материнской заботой ухаживает за дочкой. Мария была простой, очень волевой женщиной, набожной и одновременно суеверной, какой может быть только крестьянка, и она с бесконечной радостью растила маленькую американку, потерявшую мать.

Очень скоро Ли стала частью местной фауны, окружавшей палаццо Фарнезе, любимой romanina — римлянкой, принятой людьми, жившими здесь и занимавшимися торговлей на площади, и очень скоро превратилась в самого настоящего лингвиста — первого в нашей семье. Итальянский язык дочери был безупречен, и она уверенно курсировала вдоль изобильных прилавков Кампо деʼФьори с бурными фруктовыми, сырными и оливковыми реками. Я очень рано научил Ли определять, где мы находимся, с помощью обоняния. Южная сторона Кампо пропахла рыбой, и сколько бы эту часть площади ни поливали водой и ни оттирали щеткой, запах аммиака уничтожить было невозможно. Рыба навечно вписала в камни свои имена. Та же история и с ягнятами, и с кофейными зернами, и с пряной травой рукола, и со сверкающими штабелями цитрусов, и с хлебом, пекущимся в больших печах, источающих золотисто-коричневый дух. Я шепотом говорил Ли, что обоняние лучше, чем ежедневник, позволяет запечатлеть в памяти неуловимое граффити времени. Я понял, что у Ли развился собачий нюх, когда на второй год она остановила меня у продуктовой лавки братьев Руджери, сказав: «Папа, трюфели завезли», и только тогда я уловил знакомый запах чистой земли. В качестве награды я купил Ли кусок трюфеля, дорогого, как уран, и на следующее утро нарезал его ей в омлет.

Воспитание Ли занимало большую часть моего времени и вытесняло тоску по ушедшей Шайле на задворки моей жизни, не оставляя мне ни минутки на то, чтобы предаваться скорби. Счастье Ли значило для меня больше, чем все остальное, и я твердо решил не дать развиться у нее склонности к страданиям — наследственной черте нашей семьи. Я знал, что Ли, как дочь Шайлы, да и моя тоже, получит более чем достаточно генов печали. У двух наших семей довольно было грустных историй, чтобы подтолкнуть колонию леммингов к ближайшему водоему[5]. Я не знал, попали ли семена сумасшествия в кровеносную систему моего прекрасного ребенка, но поклялся, что защищу ее от трагических историй, которые она могла бы услышать от обеих ветвей ее семьи, чтобы не дать хода разрушительным силам, вышвырнувшим меня, морально разбитого и опустошенного, в аэропорт Фьюмичино. Признаюсь, я сделался цензором истории для своей дочери. Тот Юг, о котором я рассказывал Ли перед сном, существовал лишь в моем воображении. В нем не было ни малейших признаков опасности или ночных кошмаров. У южной луны не было темной стороны, реки там текли чистые, а камелии всегда были в цвету. У этого Юга не было ни жал, ни шипов, ни сердечной боли.

Поскольку я унаследовал семейный дар рассказчика, моя красиво поданная ложь стала воспоминаниями Ли. Сам того не желая, я совершил ошибку, превратив Южную Каролину в потерянный рай. Тщательно убрав то, что, по моему разумению, могло причинить дочери боль, я превратил собственное детство в нечто соблазнительное, как запретный плод. Конечно, рано или поздно Рим должен был наложить на нее свой отпечаток, а потому я даже не заметил, как заронил в душу ребенка страстное желание увидеть дикую и редкую красоту места своего рождения. Да, Ли узнала секреты, которые нашептывал ей Рим, и все же она не была уроженкой этого города и не была частью его природы, как цветущие лианы, покрывающие стены набережной Тибра.

Почти каждый вечер, укладывая Ли в постель, я рассказывал ей какую-нибудь историю из нашего с Шайлой детства. Но была одна история, которую она просила меня рассказывать снова и снова, пока от частого повторения эта история не обрела законченную форму. Ли просила меня рассказать о том, как мы с Шайлой влюбились друг в друга. Мы жили в соседних домах, еще детьми играли вместе, махали друг другу рукой из окон наших спален и считали себя просто хорошими друзьями. В нашей семье было пятеро братьев, и на Шайлу я смотрел почти как на сестру, пока как-то вечером на пляже, когда мы уже были в старших классах, Шайла не обошлась со мной совсем не по-сестрински.