Пляжная музыка - Пэт Конрой

— Папочка, а вдруг он захочет меня обидеть?

Я поднял дочку, чтобы мы могли посмотреть друг другу в глаза.

— Я ведь тебе уже говорил: твой папа, возможно, и глупый. Ну а какой еще?

— Большой, — хихикнула Ли.

— Насколько большой?

— Огромный. В тебе шесть футов и шесть дюймов.

— Как называют меня дети в твоей школе?

— Они прозвали тебя Il Gigante — великаном, — снова рассмеялась дочка.

— Да, я великан. А тот человек — карлик, карабкающийся по бобовому стеблю.

— Но карлик убил великана, срубив стебель, — возразила Ли.

Я стиснул ее в объятиях и рассмеялся:

— Да, тебя не проведешь, Ли. Вся в маму. Но не беспокойся. Это же сказка. В настоящей жизни великаны чистят зубы костями, выдернутыми из ног таких карликов.

— Фу, какая гадость! Мне теперь и зубы чистить не захочется.

Я услышал, как с улицы в прихожую вошла Мария и крикнула Ли:

— Buon giorno, piccolina[9].

Поставив зонтик в шкаф, Мария вошла в кухню, и я налил ей чашку кофе.

— Buon giorno, Dottore, — поприветствовала меня Мария.

— Я не доктор, Мария, — ответил я на своем правильном итальянском.

Я не способен усвоить диалект Марии. Он отчасти напоминает птичий щебет, отчасти — речь заики, однако Мария никогда не раздражалась, когда я ее не понимал.

— В Италии вы доктор, — сказала она по-итальянски. — Поэтому радуйтесь и придержите язык. Мне нравится называть вас «доктор» в присутствии других служанок. Они знают, что я работаю на благородного человека. Кстати, ваш друг все еще здесь.

— Я видел его с террасы. Кто-нибудь его знает?

— Консьерж разговаривал с владельцем «Бон кафе». Незнакомец говорит, что он турист из Милана. Но почему турист смотрит только на этот дом и не интересуется палаццо Фарнезе? Бруно из газетного киоска думает, что этот человек — полицейский и что вы, наверное, связаны с наркотиками или с Красными бригадами. Никто из карабинеров его раньше не видел, но они слишком молоды, чтобы видеть кого-то, кроме своих матерей. Он покупает сигареты в cartoleria[10] у Джанины. За ним вся пьяцца следит. На вид он не опасен. Просят передать, чтобы вы не беспокоились.

— Скажите им спасибо. Постараюсь их отблагодарить.

— В этом нет нужды, — ответила она. — Хоть вы и la piccolina — иностранцы, но живете на пьяцце. А у нас за соседей стоят горой.

— Выходите за меня замуж, Мария, — произнес я, взяв ее за руку. — Выходите за меня. Я отдам вам свои деньги и позволю растить ребенка.

— Не говорите глупости. Sciocchezze![11] — громко расхохотавшись, вырвала руку Мария. — Americano pazzo[12]. Вы меня все время дразните. А вдруг в один прекрасный день я скажу «да», и что вы тогда будете делать, Dottore?

— Позвоню Папе. Пусть притащится в собор Святого Петра и обвенчает нас.

— Вы для меня слишком большой, синьор Макколл, — заметила она, окинув меня взглядом. — Того и гляди, раздавите в постели.

— Тысяча извинений, — ответил я, увидев, что в дверях кухни появилась Ли, уже одетая для школы.

Ли широко улыбнулась, чтобы я мог видеть ее тщательно вычищенные зубы. Я подошел, проверил ее уши, шею и, одобрительно кивнув, послал ее к Марии, которая принялась заплетать ей косы. Волосы Ли темной волной блестели под электрической лампой. Когда она встряхивала ими, они мерцали, словно вода в реке.

— Беллиссима, беллиссима! — запела Мария, заплетая волосы в красивые косы. — Самая хорошенькая девочка на площади.

Вся жизнь Ли сосредоточилась вокруг площади Фарнезе. Дочь находилась в блаженном неведении, что я бежал от прошлого и за мной гналось слишком много охотников. Она не помнила, как мы летели из Южной Каролины в Нью-Йорк или ночного полета на самолете компании «Аль Италия», который и доставил нас в Рим.

Ли схватила меня за руку, когда мы поздоровались с консьержем и вышли на яркий свет.

Мужчина повернулся к нам спиной и прикурил еще одну сигарету. Затем притворился, что читает надпись на мемориальной доске над аптекой.

— Ты ведь не станешь с ним драться, папочка? — спросила Ли.

— Даю слово: драться не буду. Ты считаешь меня глупым? После того, что случилось в прошлый раз?

— Я напугалась, когда тебя посадили в тюрьму, — сказала она.

— А уж я-то как напугался. Рим закончил боксерскую карьеру твоего папы.

— Все монахини знают, что ты сидел в тюрьме «Реджина Коели», — осудила меня Ли с высоты своего восьмилетнего возраста. — Даже сестра Розария. Это очень стыдно.

— Это было несовпадение культур, — возразил я, когда мы пошли по забитой народом площади. — Великан подумал, что должен надрать кое-кому задницу. Ошибочное суждение, которое мог бы сделать любой американец.

— Ты должен мне тысячу лир, — заявила Ли.

— Я не произнес ни одного нецензурного слова. А потому ничего тебе не должен.

— Ты сказал слово на букву «з». За это полагается тысяча лир.

— «Задница» не считается нецензурным словом. В английском языке словом «ass» называют осла, и пришло оно из Библии. Вот, например: «They rode Jesus through the city seated on a small ass»[13].

— Ты использовал это слово в другом значении, — возразила Ли. — Так что по-честному ты должен дать мне тысячу лир.

— Я взрослый, — сказал я. — И мне по должностной инструкции не положено быть честным с детьми.

— Я была с тобой в тюрьме, — чопорным голоском произнесла Ли. — Сестра Розария считает, что тебе должно быть стыдно.

— Я стал жертвой общества, где господствуют мужчины и где меня не так поняли.

— Ты поступил как грубиян, — добила меня Ли.

Каждый раз, когда я терял самообладание, повышал голос или когда оказывался в ситуации, содержащей семена раздора, Ли напоминала мне о моем самом спорном нарушении итальянских обычаев. Случилось это в наши первые месяцы в Риме, когда я еще только пытался приспособиться жить без всякой помощи, с ребенком на руках в чужом городе. Каждый день я сталкивался с необходимостью удовлетворять самые разные потребности и желания малышки. От меня требовались умения городского менеджера, способного провести ее через все засады, которые Рим устраивал на нашем пути. Только чудом удалось найти нужного педиатра. Чтобы установить телефон, потребовались: три поездки в ратушу, четыре — в телефонную компанию, три взятки наличными и ящик хорошего вина консьержу, знавшему брата друга, жившего по соседству с мэром. Город явно гордился своей крайней неэффективностью. Его добродушная анархия каждый день доводила меня до изнеможения.

Однако никаких неприятностей в Риме со мной не случалось до тех пор, пока я не потерял бдительность, прохаживаясь на Кампо деʼФьори мимо прилавков под тентами, оберегавшими от солнца сказочные фрукты и овощи. Я вел дочку по шумному людскому муравейнику и разглядывал штабеля фруктов, где осы сосали нектар слив, а шершни, как щенки, резвились между гроздьями винограда и сочными персиками. Указав Ли на ос, я сказал, что между торговцами и ними существует что-то вроде дружеского соглашения: первые продают фрукты, а вторые их едят.

Похожая на театр уличная жизнь Кампо сразу же очаровала Ли, как только мы поселились по соседству. Каждый день мы начинали с северной части рынка, где покупали хлеб, а кончали магазином братьев Руджери, который пропах сыром и свининой и в котором с потолка свисало пятьдесят окороков prosciutto[14]. Из подсобки выкатывали головы пармезана величиной с колеса грузовика. Всего братьев было пятеро, причем каждый являлся уникальным и трагическим персонажем, словно все они играли роли в пяти разных операх. Каждый брат был самобытен и вносил ноту импровизации и театральности в продажу их ароматного продукта. Именно у дверей их магазина я напросился на неприятности, когда вспомнил, что забыл купить оливки.

И когда мы с Ли снова пошли вдоль Кампо, мимо точильщика ножей, мимо ларьков, торгующих легкими и требухой, то наткнулись на пылающие остатки брака четы Де Анжело. Хотя нам потребовалось время, чтобы запомнить их имена, я уже несколько раз становился свидетелем стычек между Миммо и Софией Де Анжело на пьяцце Фарнезе. Миммо был работягой и алкоголиком, его часто можно было видеть сидящим с бутылкой граппы на пятидесятиметровой каменной скамье, огибающей фасад палаццо Фарнезе. Это был коренастый мужчина с волосатыми плечами и толстыми мощными руками. Граппу он пил прямо из горлышка и при этом не столько пьянел, сколько мрачнел. А помрачнев, принимался браниться себе под нос, жалуясь на жизнь. Обычно потом к нему подходила жена, и они начинали орать друг на друга, да так громко, что эти крики были слышны и на набережной Тибра, и на улицах, ведущих с пьяццы Навона. Похоже, если Де Анжело и соблюдали какой-то протокол за закрытыми дверями своей квартиры, то на их яростные публичные схватки он не распространялся. Мы с Ли несколько раз наблюдали из окна их ссоры, и можно сказать, что по громкости звука и набору бранных слов эта римская парочка просто не имела себе равных. Заканчивалось все обычно тем, что расстроенная и плачущая София ударялась в постыдное бегство в сторону дома, понимая, что вся площадь прислушивалась к ним и явно наслаждалась их актерским мастерством.