Шумавские волки - Константин Ваншенкин

Все-таки довольно много довелось увидеть в жизни и до этого, и особенно потом, но ничего подобного я не встречал нигде. И мы стояли, потрясенные, на этом мосту, двадцатилетние солдаты, уже прослужившие по три года, прошедшие немало дорог, потерявшие немало друзей, мальчики, как мне кажется сейчас, ветераны, как мне казалось тогда, в выцветших латаных гимнастерках, в пыльных сапогах или ботинках с обмотками, в просоленных пилоточках набекрень, А по мосту навстречу нам уже ехали в открытых «виллисах» американцы. Мы встретились с союзниками.

Долго еще плыли по Влтаве трупы в серых немецких мундирах…

Двадцать лет прошло. Немалый срок в нашей быстротекущей жизни. И сейчас, сегодняшними глазами, мне хотелось увидеть то давнее утро и себя, того, давнего, и своих давних друзей. Ради этого я и ехал туда.

И сейчас я испытывал беспокойство. Мне хотелось увидеть мост и город Писек, где стояли мы потом недели две, бок о бок с американцами. Мне хотелось посмотреть только на это и вернуться в Прагу, почти как домой. Зачем мне Шумава? Я боялся нагромождения новых впечатлений, страшился, что в них утонет, затеряется и то, нужное мне, трепетное, важное для моего сердца.

Я не предполагал писать об этой своей поездке. Вообще, сколько раз вспыхивало во мне желание описать, например, чуть грустную дымку над Парижем или марево над летним Римом, но я всегда подавлял в себе это желание. Как писать о чужой стране? Очевидно, надо очень хорошо узнать ее. Если вы едва познакомитесь с человеком, а вас тут же попросят дать ему точную характеристику, вы растеряетесь. Часто бывает трудно охарактеризовать даже тех, кого мы знаем много лет. Проще всего схватить внешнее.

Все труднее находить какие-либо ценности на поверхности, такое теперь может быть лишь счастливой случайностью. Нужно бурить скважины, очень глубокие, применяя самый тонкий, современный инструмент. Главная ценность поэзии – как и прежде – простота, естественность, органичность, но смешно было бы думать, что это легко достигается. Это, как правило, требует больших затрат и душевных, и чисто специфических, технических, чем при работе на материале, который сам кричит о себе, привлекает внимание – острота, злободневность, фельетонность и тому подобное. Беда современной поэзии и многих ее представителей как раз в подмене глубины расширением ассортимента предлагаемых товаров. Расширение тематики часто идет по чисто географическому принципу – описание все новых и новых мест, куда попадает поэт. Путешествие в пространстве – дело нехитрое, особенно в качестве пассажира. Путешествие в душе – потруднее, и, главное, это совершенно разные сферы, не надо их путать.

Я знаю одного поэта – человека невероятной энергии, которая проявляется у него во всем и в течение многих лет с одинаковым напором. Начинал он сразу после войны – и весьма заметно. Но потом интерес к нему ослабел. Однако поэт не мог примириться с этим. Он купил автомобиль-вездеход и совершил путешествие из Москвы во Владивосток. Подумать только! Затем он продолжал автопробеги по Северу, по Средней Азии. Он написал несколько прозаических книг об этом. Я прочел их и с грустью увидел, что его путешествия ничего не дали не только литературе, но и ему самому. Он все мчался и мчался и ни разу не задумался. Можно повторить его судьбу и не выходя из дому. Известны поэты, которым бы в самый раз остановиться и задуматься, а они все мчатся по строчкам своих стихов и поэм, уже не чувствуя, что это лишь видимость движения.

Углубленный в себя Йозеф ведет машину. Пижма дремлет, а Ян, обернувшись к нам, рассказывает о чемто Николаю Ивановичу, и то и дело шуршит в его рассказе это слово: «Шумава».

– На Шумаве леса. У вас много лесов, а у нас очень мало. У нас говорят, когда вы покупуете мебель… Можно так сказать по-русски?

– Покупаете, – поправляет Николай Иванович.

– Когда вы покупаете мебель, вам говорят: на этом дереве еще вчера пела птичка. Но на Шумаве – главное это, знаете, дерево для музыкальных инструментов. Оно дает резонанс. Сердцевина.

– Древесина.

– Да, резонансная древесина. Такое дерево, знаете, с иголками.

– Хвойное.

– Да, хвойное.

– Ель?

– Нет, не ель.

– Но ведь не сосна?

– Нет, нет, не сосна.

– Лиственница? Кедр?

– Нет, нет. Как это по-русски?

– Пихта?

– Во. Пихта. На Шумаве пихта. Она идет на экспорт во весь мир. Пихта. На Шумаве холодно. Там снег падает в сентябре, а тает в мае. Там живут лесорубы и пограничники. Пограничники, друзья нашего славного Врбецкого, брата Пижмы. Шумавские волки. Вы тоже будете шумавские волки.

Пижма спит. Йозеф гонит машину.

Летний жаркий день. Серая полоса шоссе. Красная черепица добротных домиков, зеленые холмы. Время от времени впереди появляются аккуратные перелески, но, когда мы приближаемся, оказывается, что это плантации хмеля. По врытым в землю высоким шестам вьется хмель. Пивочко! Национальный напиток. Какого только нет пива – и пльзенское, и праздрой, и совсем светлое, и черное, и слабенькое, и крепкое. В свое время американцы купили пивной завод со всем оборудованием, но пиво получалось невкусное – оказалось, что у них не было такой воды. Чешское пиво известно во всем мире. Сейчас оно завоевывает еще один континент – Африку. Африканские студенты, получающие образование в Чехословакии – а таких много, – вернувшись домой и заняв там высокое положение, заключают договора, покупают чешское пивочко, они уже привыкли и не могут без него. Рассказывают, что чешское пиво в бутылках случайно простояло несколько дней в пустыне под палящим солнцем – и ничуть не пострадало от этого.

Переводчик Вацлав Данек обещал нам показать после поездки на Шумаву Прагу пивную. И он сдержал обещание. Знаменитая пивная «У Калиха», посещавшаяся Швейком, ныне отремонтированная и подновленная, – это для туристов. Нет, мы сидели в старинных, средневековых пивных, под низкими каменными сводами, под толстостенными фонарями за длинными деревянными столами в неожиданно шумных и веселых пражских пивных. А как прекрасны их названия! «У двух котов», «У трех золотых львов», «У золотого тигра», «У трех сердец», «У медведя», «У черной лошади»… Эти названия остались еще с тех времен, когда не существовало названий улиц и нумерации домов. Ориентир – дом, где на стене изображен золотой лев или черная лошадь. Эти изображения сохранились до сих пор. Пиво пьют все. Всячески подчеркиваются лечебные свойства пива. Пивом восторгаются. В пивных сидят люди, объединенные общим занятием, общим пониманием своей миссии. Сел за стол – и ты уже член их клана. Опустошил кружку – перед тобой ставят полную, не спрашивая, хочешь ли ты, – лишь сделав карандашом отметку на картонном кружочке. Картонный кружок, на который ставится кружка, обычно несет на себе фирменное клеймо пивной, определенный герб или рисунок. Принято использовать их и в качестве почтовых открыток. Сидит человек в пивной, захотел напомнить своему другу, как они сидели здесь вместе, просит марку, пишет адрес и несколько слов, и кружочек бросают в почтовый ящик. Это обычное дело.

Прежде устраивались чемпионаты и матчи между деревнями и землями – кто больше выпьет пива. Были легендарные питоки. Теперь такие состязания встречаются редко, разве в провинции, в малых масштабах. Наш Ян Червень, когда в настроении, может выпить, по его выражению, двадцать пять пив.

У Яна есть еще свои дела. Вдруг он велит Йозефу свернуть с шоссе и объясняет, что ему нужно на минутку заехать на строительство нового громадного моста Он уже здесь был с фотографом, сделал репортаж и обещал бригадиру забросить экземпляр журнала.

Бригадир монтажников выходит из конторы-сарайчика и пожимает нам руки. Ему лет пятьдесят, держится он со скромным достоинством. Он знаменитый человек и привык ко вниманию. Не в одной стране побывал он, не один мост оставил на память о себе. Ян раскрывает журнал и показывает свой репортаж. Бригадир взглядывает мельком и засовывает журнал в карман куртки-спецовки. Мы с удовольствием смотрим на него.

Я не записал его фамилии. Вообще по старой привычке пишущего стихи я всегда, где бы ни был, ношу в кармане блокнот и ручку. Записываются строчки и строфы, пришедшие в голову. Собственно, в этих блокнотах, так вот, постепенно, и «собирается» стихотворение. Одно, может быть, чуть ли не сразу, другое – полгода или год, иногда переходя из блокнота в блокнот. И многие мои коллеги, как мне известно, работают так же несерьезно, как бы на ходу. На больших листах, за письменным столом пишется проза.

Но такие наши записи-заготовки, начала и концовки будущих стихотворений, разумеется, не то, что конкретные и строгие записи журналиста, газетчика.

И еще у меня есть недостаток: я не фотографирую. Пробовал, но понял, что это мне мешает и все как-то проходит мимо меня.

Мы идем к мосту, он не сразу виден из-за высоких елей. Йозеф с нами, он из шоферов, которые буквально всем интересуются в дороге. Немного отстав, шагает, позевывая, Пижма.