Шумавские волки - Константин Ваншенкин

И еще у меня есть недостаток: я не фотографирую. Пробовал, но понял, что это мне мешает и все как-то проходит мимо меня.

Мы идем к мосту, он не сразу виден из-за высоких елей. Йозеф с нами, он из шоферов, которые буквально всем интересуются в дороге. Немного отстав, шагает, позевывая, Пижма.

Мост уже наведен, но нет еще ни настила, ни перил, ни всего мостового сложного хозяйства. Дел еще много, а бригадир говорит уже о новом мосте, о новой реке, куда поедет он со своей старухой и ребятами. «Ребята» – это его монтажники. Есть и свои дети, и внуки уже, но то все народ оседлый. Такая жизнь не по ним.

Серая стрела моста стремительно прочерчивает синеву. Мы стоим внизу. И конечно, не только я, но и мои попутчики вспоминают о другом мосте.

– На твой похож? – спрашивает Николай Иванович.

– То старый мост, то совсем другое дело.

Николай Иванович задает вопросы о высоте, о длине моста, о грузоподъемности и записывает ответы огрызком карандашика. Николай Иванович – прозаик и журналист, человек обстоятельный. А ответы бригадира действительно внушают уважение. Ян переводит, изнемогая от восторга, от гордости, от желания показать и объяснить все как можно лучше. И Врбецкий и Йозеф тоже слушают серьезно и внимательно.

А я с удовольствием смотрю на их молодые румяные лица, на знаменитого бригадира, на милого Николая Ивановича, на синеву неба и серую рябь реки.

– Когда ставили опоры, – заканчивает рассказ бригадир, – на дне работали водолазы, и вдруг слышим наверху по телефону: – А ну давай-давай отсюда! А ну, отойди! – оказалось, что прямо в стекло скафандра водолаза смотрит гигантский сом…

Все смеются. Мы поднимаемся к машине.

– Николай Иванович, что это у тебя карандашик какой-то несолидный? – спрашиваю я.

– А ты знаешь, что все путешественники делали записи только простым карандашом?

– А! – догадываюсь я. – Это чтобы чернила не размылись во время кораблекрушения.

– Не волнуйтесь, что задержались, – говорит Ян. – Я сказал, чтобы наш Пепичек побыстрее ехал.

Йозеф слегка пригнул голову и, почти не мигая, смотрит на дорогу, а стрелка на спидометре неуклонно идет вправо: 100… 120… 130… 140…

Хороша «Татра-603», ничего не скажешь! И шофер – молодец.

– Так, так, Пепичек! – восторженно кричит Ян.

– А Пепичек – это что? – спрашивает Николай Иванович. – Фамилия?

Йозеф – в зеркальце – улыбается.

– Нет, – говорит Ян, – это уменьшенное. Настоящее имя Йозеф, а уменьшенное, ласково – Пепичек.

– Это как же оно получается?

– Ну, вот, Йозеф – Джузеппе, потом Пеппо, потом Пепичек. Давай, Пепичек. Впереди город Писек.

Действительно, у обочины вырос транспарант: «Pisek». Йозеф сбросил скорость.

А где же мост, тот мой мост, километрах в десяти перед Писеком?

Я не сразу понял, что мы въехали в город с другой стороны, мне казалось, что в Писек не может быть другой дороги, кроме дороги моей юности.

Потянулась обычная для всех городов современная модерновая окраина, обычные для всех – международного класса – Черемушки с 8 – 10-этажными сборными домами ярких расцветок.

– Узнаете? – смеется Ян. – Или этого не было?

– Этого – нет. А вот это было.

Прямо перед нами река Отава, ее совершенно неподвижная чистая гладь, а по сторонам нависают над нею утопающие в зелени черепичные крыши, трубы, башенки старого города и еще один точно такой же чистый и четкий городок опрокинут в зеркальной воде. Прелесть таких городов и в том, что в них ничто не меняется. На окраине строятся Черемушки, но в центр города никто не станет втискивать стандартные дома, может быть, и более удобные. Кому нужна подобная разностильность? Город сложился постепенно, веками, это история, а историю следует уважать. Город Писек – славный старинный город. Еще в XIII веке, в раннеготический период, возник здесь крупный замок, который «оброс» городом. Этот город потом, в начале XV века, активно участвовал в гуситском революционном движении. Как и в близлежащем городе Таборе, где Ян Жижка основал по сути столицу движения, в Писеке была образована община. В центре города на площади стояли кадки, где хранилась общая казна и имущество. Это были проявления так называемого потребительского коммунизма.

Маленький городок Писек известен крупными демонстрациями под лозунгами провозглашения независимой Чехословакии в 1918 году и борьбой с германской оккупацией во вторую мировую войну. Вот какой это город.

Мы проходим по старому узкому Каменному мосту со статуями. Этот мост старше Карлова моста в Праге. Поднимаемся на крохотную аккуратную площадь. Странное чувство: здесь я патрулировал с автоматом ППС на ремне, с красной повязкой на рукаве, – представитель Страны Советов, – а вот из этой улочки вышли три американца в расстегнутых мундирах и пошли на меня, целясь фотоаппаратами. Потом они по двое по очереди снимались со мной, потом мы покурили, и они жестами и мимикой обещали принести карточки сюда же завтра или послезавтра. Мы весело распрощались, но то ли меня не было на месте, то ли они не пришли, не знаю и не помню, – но снимков я не получил.

Теперь я ходил по улочкам и площадям этого прелестного городка, разглядывая ратушу, фонтан, каменные фигуры на крышах, неторопливую и нешумную его жизнь, и понимал, что тогда, может быть, по молодости лет или просто в горячке тех дней, я не оцепил его по достоинству. Да мы и не привыкли тогда раскрывать рот, ахать и дивиться, не до этого было, а скорее это потому, что только зрелость может понять и оценить то, мимо чего беспечно проходит юность. Не вообще юность, а именно твоя.

Мы обедаем в ресторане отеля «Отава». Очень светлый приятный зал с яркими настенными панно на сельскохозяйственные темы.

В честь посещения мною после двадцатилетнего отсутствия города Писека Ян предлагает выпить и заказывает «четыре водки». (Бедному Пепичеку нельзя.) Нам приносят по пятидесятиграммовой рюмке водки и по бокалу минеральной воды. Мы с Николаем Ивановичем выпиваем сразу, а Ян с Пижмой тянут в течение всего обеда по маленькому глоточку. Кормят вкусно – бульон, жареная телятина, салат, фрукты.

Ян спрашивает у официантки, как проехать к очень высокому мосту через Влтаву. До него должно быть километров десять. Она объясняет. Он благодарит и интересуется, сколько ей лет. Девушка улыбается. Она сорок шестого года рождения.

До моста 11 километров. Называется он неожиданно очень по-нашему – Подольский. Мы подъезжаем к нему с другой стороны, как тогда – американцы.

При повторных встречах через много лет обычно все выглядит меньше, уже, ниже, чем казалось, чем жило в памяти. А здесь – нет! Мост очень высок, и мы почти летим (во всяком случае, я), когда смотрим сверху на темные ели на берегу, на желтый песок, на серую воду. А река – странное дело – будто бы даже шире. Гораздо шире.

– Раньше Влтава поуже была, – говорит Ян у меня за спиной. – Помните? А теперь наверху плотина.

Ах, вот в чем дело! Подвесного моста над самой водой уже нет (как он раскачивался, когда мы по нему ходили!). А там, где мы жили, еще ниже, разноцветные палатки туристов, маленькие автомобильчики. Глубоко-глубоко под нами надувная лодка и на песчаной отмели стоит женщина в красном купальнике. И как тихо кругом!

Кто я? Тот, двадцатилетний, в пилоточке? Ничего подобного. Я только приблизился на миг к тому дню, и он встал передо мной во всей яркости, а затем снова начал отдаляться. Но и это уже немало.

– Неплохое ты выбрал место, где войну закончить, – говорит Николай Иванович. – Красота какая. Надо отметить.

Йозеф поднимает передний капот (что-нибудь с мотором?) и достает из багажника мою сумку. А я уже вынимаю бутылку петровской водки, захваченную для этого случая, и кружку. Мы вчетвером распиваем ее (Бедному Пепичеку нельзя!), и Ян кричит:

– Какая водка! Пижма, брат Пижма, ты пил такую водку? Это придумал царь Петер? Кто у нас занимается внешней торговлей? Наверно, им нельзя пить, они ничего не понимают. Вот какую водку нужно привозить в Чехословакию.

Николай Иванович закупоривает пустую бутылку и швыряет вниз, а Врбецкий тут же показывает нам: вон она уже плывет, и мы ее тоже видим.

Ян очень огорчается, что не вложили в бутылку записку с описанием повода, по которому она была опустошена. Ее поймали бы школьники, принесли учительнице и поместили бы в школьный музей.

И вот начинается край, о котором они говорят проникновенно, с восторгом, с благоговением, – Шумава. Горный, лесистый, пограничный край. Становится холодно. Йозеф поверх рубашки, которая по-прежнему бела, как и утром, надевает спортивную куртку. Встречается много туристов на машинах, это большей частью западные немцы. Мелькают среди елей изящные горные отели.

– Это хорошие международные отели, – говорит Ян, повернувшись к нам и радостно глядя голубыми глазами, – в одном нам заказали комнаты, я еще не знаю в каком, узнаем в лесном управлении. Завезем Пижму домой и поедем в отель. Нужно отвезти брата Пижму к его красавице Марушке, она смотрит в окно, ждет своего дорогого Пижму, она скучает по Пижму.