Я — годяй! Рассказы о Мамалыге - Григорий Розенберг

И в-третьих. Благодаря тому, что родители Миши, уходя в кино, оставляли его на попечение бабушки (не той, воронежской, а местной, маминой мамы), он наслушался одесско-еврейских песенок, которые та исполняла, изготовляя на дому так называемые «плечики», подшиваемые к женским платьям. И не только наслушался. Его память прочно вбила их в мозг вместе с интонациями, ужимками и причмокиванием бабушки. И вот это-то как раз очень нравилось Валентине Борисовне, тёте Нине и двум молоденьким практиканткам из педучилища. Мишу ставили в угол за какую-нибудь провинность, а выпускали только при условии исполнения чего-нибудь «вашего». Миша никогда не кочевряжился и охотно орал — слуха он был лишён начисто — эти немудрёные тексты, пытаясь повторять, естественно, и интонации, и ужимки.

Спекулянты дело знают —Стары вещи продают.Ниткой дырки зашиваютИ за новые дают.

А следом шло главное, что требовало высшего артистизма.

А! А! А! — дыр-дыры.А! А! — дыр-дырыдыры… а!

Слушатели хохотали и понимающе переглядывались.

Во всех трёх вариантах признание и успех вдохновляли Мишу. Его даже приводили в гости в старшую группу, чтобы и там он держал трудную аудиторию в напряжении час и более. Миша уже научился определять уровень своего ораторского успеха: если все, или почти все повторяют за ним губами и бровями, значит, победа полная. И ему льстило, когда он, входя в чужую группу, слышал радостный возглас: «Ура! Мамалыгу привели!» Короче, его опаздывания, мечтательность, фантастическая медлительность с одной стороны, а артистизм и уникальная память с другой, — создали ему репутацию человека незаурядного и прививали ему довольно запутанный комплекс неполноценности, включающий в себя подозрения широкого диапазона: как в собственной гениальности, так и в своей же дебильности.

На таком вот психосоциальном фоне пришла к Мише первая любовь.

Вообще-то всякие там романтические фантазии приходили Мише в голову уже давно. Перед тем, как заснуть вечером в своей никелированной кроватке, он мысленно уносился куда-то туда, где кровать оказывалась сплетённой из голых девичьих рук, ног, животов. И стены тоже. Он сам не знал, как к этому относиться, — ведь он тогда даже не видел, чем голые девочки отличаются от голых мальчиков. Ну как-то так получалось, что лет до пяти не видел.

Да, так вот он представлял себе, как в такую вот голую комнату входит Таня Ивлева, самая хорошенькая в их группе, тоже, конечно, голая, а Миша достаёт такой специальный пистолет, стреляет в неё, — и она окутывается «золотом» (серебряной фольгой). Папа извлек как-то из конденсатора длинющюю ленту, и Миша принес ее в группу. Девочки примеряли куски ленты на себя и называли фольгу золотом. Вот в таком золотом платье оказывалась Таня в полусонном Мишином воображении. Красиво!

Правда, иногда накатывала другая фантазия. В той же комнате на каком-то столе лежит какая-то девочка, верхняя половина её туловища скрыта за стеной, а розовый живот и гладкие-гладкие ноги — по эту сторону. Миша щекочет нежные подошвы этих ног, девочка беспомощно отдёргивает ноги, но ничего сделать не может: её руки и голова там, за стеной. Это почему-то волновало больше, чем платье из фольги или переплетения рук и ног.

Однажды мама спросила его, о чём это он так замечтался. Вероятно, его мимика что-то такое приоткрыла…

Невинный ответ Миши поверг маму в панический ужас.

— Я представляю, как я мучаю девочек, — безмятежно сказал Миша.

На следующий день мама с Мишей была у врача, что-то жарко шептала доктору на ухо, а тот громко хохотал. Миша тоже остался доволен, так как его только обстучали молоточком и велели смотреть на палец и в разные стороны. А больно не сделали.

Ну и ещё один случай был… Не серьёзный, конечно… так, пустяк легкомысленный. Но почему-то стыдный.

Днём был мёртвый час. Не тихий, как говорила мама, а мёртвый, — как говорила Валентина Борисовна. Раздевался Миша медленнее всех и в спальню заходил, когда все уже лежали. Рядом с его кроваткой стояла кроватка Гали, с которой на прогулке его ставили в пару. У Гали была гладкая мягкая ладошка, и Миша очень любил держать её за руку, хотя ходить парами — сами понимаете… И вот однажды Галя протянула руку со своей кроватки в сторону Мишиной, и Миша забрал её себе под простыню. Сверху было всё благополучно, а под простынёй он гладил её руку, трогал подушечками пальцев ямочки, прижимал к своей шее. Оба лежали с закрытыми глазами, чтобы их не засекли, и незаметно уснули. Так было несколько дней подряд, и каждый раз они засыпали, хотя раньше для Миши спать днём было невозможно. Проснулся Миша от крика Валентины Борисовны. Она стояла над ним, как памятник на фоне потолка и кричала, что только бардака ей здесь не хватало. Миша с перепугу сел в кровати и выронил Галину руку. Галя лежала, крепко зажмурив глаза, она уже сориентировалась. А Миша всё хлопал глазами на Валентину Борисовну, а когда, наконец, проснулся и разобрал, что именно она кричит, очень удивился и показал ей пустые ладони.

— Лежать! — зашипела Валентина Борисовна, а Гале велела лечь головой в другую сторону.

Галя встала, перенесла подушку, молча легла и опять крепко зажмурила глаза. Миша всё понял и, не зная, что такое бардак, сообразил, что это что-то невероятно стыдное. Не дожидаясь, пока уйдёт Валентина Борисовна, он накрылся с головой и засопел. Прошло довольно много времени, Миша даже снова задремал, но снова пришлось проснуться, ибо под его простыню, в белый уютный сумрак, вопреки всем запретам, влезла гладкая и уверенная Галина нога. И Миша понял, что Валентины Борисовны опять нет в спальне.

Но, как было сказано, всё это легкомысленные, несерьёзные эпизоды и романтические фантазии. А любовь это любовь. И она пришла к Мише под утро. Миша спал и видел сон про собаку, потом про акацию рядом с их дверью: Миша стоял на цыпочках, чтобы достать нижнюю ветку, и вдруг обнаружил, что стоит на высоких каблуках, как у мамы, а папа показывает пальцем и смеется, потом папа рассердился и замахнулся. А перед самым пробуждением его поцеловала Муся Дворецкая. Он проснулся, а на щеке ещё долго оставалось тёплое и мокрое ощущение, от которого хотелось высоко подпрыгнуть на месте. Миша медленно одевался, умывался (обходя водой поцелуй) и думал. Конечно Муся это не Таня Ивлева, про Таню тётя Нина сказала, что она, как сдобная булочка. Когда Таня спит, её выпуклые веки и чёрные ресницы такие красивые, что Миша стесняется смотреть. Но Таня никогда Мишу не целовала… А Муся вот, хоть и приснилась, а приятно до сих пор. И потом Муся, если подумать, тоже, оказывается, очень красивая. У неё самые толстые губы в группе и нет главного переднего зуба. И когда она говорит: «Ну, Ми-и-ша!.». на букве «ш» получается красивый тоненький свист. Потом Миша думал про Мусю по дороге к остановке. Потом в трамвае. Потом в другом трамвае. А когда уже подходил к садику, понял, что очень любит Мусю.

В раздевалке возле Мусиного шкафчика, он улучил минутку и рассказал ей про свой сон. Муся молча слушала, стоя вполоборота и не глядя на Мишу. Потом прыснула и убежала.

И началась сказочная жизнь. Пока Миша медленно собирал с тарелки кашу и медленно запихивал ее в рот, пока он медленно её пережёвывал и медленно, с трудом пропихивал её в горло, Муся, давно допив компот, перешёптывалась с девчонками и хихикала в Мишину сторону.

Ну, а когда все уже поели, а Миша в полном одиночестве домучивал свой коричневый сухофруктовый компот, который нужно было не только пить, но еще много жевать, Муся выбегала в коридор, приоткрывала дверь и, просунув в щель голову, громко шептала: «Сон!» и опять убегала. Видно было, что и в Мусиной голове этот сон пробудил нечто.

Но и это были ещё не все чудеса длинного и прекрасного дня. Договорившись с подружками, незадолго до раздачи рыбьего жира, Муся загнала Мишу в угол и там, под прикрытием соучастниц, поцеловала его точно так же, как и во сне. Как принцесса свинопаса в сказке Андерсена. Одуревший от счастья Миша ходил по группе с вялой глупой улыбкой, а Муся, уже раз переступившая грань девичьего стыда, поцеловала его ещё четыре раза: один раз до мёртвого часа и три раза после. К концу дня Миша уже пресыщено отмахивался и даже один раз оттолкнул Мусю.

Но любовь тем и прекрасна, что не терпит застойных явлений. Эйфория рождает ветреность и расслабление, удары судьбы закаляют и придают форму. На следующее утро в садике Мишу ждал удар судьбы.

Гена Пройченко, самый сильный, самый шепелявый и самый глупый мальчик в группе девочкам не нравился. Он часто с первого раза не мог понять, что ему говорят, раздражался и начинал драться. Поэтому прекрасный пол держался от него подальше. Да и он относился к девочкам с непонятным Мише презрением, вёл себя так, будто он знает про них что-то такое, что Мише пока не понять. Это он подвиг как-то Мишу на поступок, о котором и вспоминать потом было стыдно. Но об этом после. А сейчас Гена вернулся в садик после ветрянки. В садике был даже карантин. Светлый, плотный, весь в зелёных точках, после долгой разлуки Гена привлёк к себе общее внимание. Мусино в том числе. И надо было так случиться, что во время завтрака Гену посадили к ней за столик, а готовый к приёму новых поцелуев Миша мог только издали наблюдать за тем, как она оживлённо что-то щебечет Генке, и только изредка до Миши долетал тоненький и красивый свист от буквы «ш».