Ксеродерма - Николай Викторович Шаталов

лет картина мира существенно не изменится: страсти кипят, деньги текут из одних рук в другие, но руки одни и те же. Огромное количество информации рождается, и потоки её неумолимо пожирают друг друга, и это обычный калейдоскоп, только вертится он не в детских руках.

Она изменилась.

И встретил женщину, вернее не я её, а она меня. Какой-то полузабытый, полу расплывчатый образ, да ещё с ребенком. Она вышла из храма, улыбаясь и что-то нашёптывая, не ему, а самой себе. Она вышла из Храма.

И не важно, сколько раз люди встретились, важно, что они узнали друг друга. И важно, что, узнав друг друга, они не сделали вид, что совершенно не знакомы. И не важно, какое лицо было, и каким стало, и как изменилось и чем успокоилось.

Когда-то давно мы жили в одном общежитии, но у нас не срослось с первого раза, а потом она стала страстью, причем безумной, моего довольно близкого товарища, и его рассказов о минутах, часах, ночах, проведённых с ней, даже у меня перехватывало дыхание. Её существо состояло из полного отсутствия стыда и присутствия женской страсти неимоверной силы. Она была везде, где только можно, а куда нельзя — тоже было можно, и даже где и когда нельзя — тоже можно. Вот такая судьба у неё и сложилась.

И носила тебя мать легко, и рожала тебя мать легко, и руки акушерки были чуткими, а первая любовь оказалась мерзостью.

И кинулась в ту жизнь, даже не пытаясь её понюхать и вдохнуть, а возжелала остро, до боли, сразу ощущать все кожей и нутром. Она захотела видеть всё своими большими глазами, видеть, как быстро и удивительно нарождается мир. Она пришла пешком из маленькой, забытой всеми деревни, в большой, наполненный светом и мглой город! Она была просящей и требующей, богатой и бедной, уходящей и возвращающейся вновь, как изрядно потрепанная мартовская кошка. Она возникала, казалось, из небытия, дрожащая, мокрая, ослабленная и ко всему безучастная. Она возвращалась к своему сохранному человеку, понуро выслушивая его злые, угарные от безысходности слова, озлобляясь и отворачиваясь, отплёвываясь и отталкиваясь, и думая, когда всё это закончится, чтобы снова уйти и снова вернуться к нему.

Она пролетала жизнь со скоростью звука, и в это же время вращалась в ней со скоростью максимально раскрученной юлы.

У него было много друзей, осталось мало, не самых верных, а самых слабовольных, какое-то время жалости своей ради пребывавших с ним, чтобы поддерживать его самолюбие, гордыню и попытаться сохранить стойкость невозвратно увядшего духа. Мы, как-то незаметно для себя, потеряли его, хотя за это время он не стал ни знатен, ни богат, но ему удалось доползти до хорошей должности, и он хлебнул лишнего от подаренной по случаю жизни.

Когда он с очередной проверкой в окружении свиты чиновников появится в моём кабинете, я не скажу ему о ней. Я не скажу, как мы стояли. Пусть человек живет в неведении, незнании и молчании, и время, когда-то ушедшее, пусть останется ушедшим. Люди должны ведать жалость друг к другу, людям надобна жалость.

Я обязан был её узнать: никаких новых родимых пятен, только две небольших тёмных точки на лице. Я, безусловно, видел их раньше, в другие времена.

И полетели глупые мысли в умные дали.

Как быстро ни беги, всё равно не взлетишь, это не оргазм и не фантазия.

Женщина не должна скрывать свой возраст и ум, вот только, как она прошла и добилась этого, дожила до этих лет и познала сущность и горечь бытия, лучше не знать ни мне, ни сыну, ни мужу, ни матери, которая её родила и вскормила своей грудью. Я смотрел на неё, на этого ещё несмышлёного мальчугана и подумал, что ему суждено пролететь свой путь, что у него будут другие учителя и, вполне возможно, они окажутся умнее. Хотелось бы надеяться, что ему повезёт.

Я должен был её сразу узнать, но изменились глаза. Не цвет, не разрез, не морщинки вокруг, как трогательная неизбежность, в них добавилась совершенно другая женщина, которую я даже не мог себе представить.

Мир меняется масштабно, а люди тонко.

Она посмотрела на меня, и я увидел, я почувствовал её дыхание и задержал своё. И она сделала почти незаметное движение губами, и я услышал. Однажды великая и несравненная Коко Шанель сказала: «мне плевать, что вы обо мне думаете. Я о вас вообще ничего не думаю». Полагаю, что в этой фразе не было ни единого восклицательного знака.

Мои мысли даже не успели испариться, я только почувствовал, что нам не о чем и вообще не стоить говорить. Но прежде чем развернуться и уйти, она подарила несколько минут молчаливых и разношёрстных воспоминаний. Хотя нам не хотелось возвращаться в то время, откуда мы вышли, видимо, с годами уменьшается важность и яркость того, что так пышно и заманчиво цвело и тепло горело.

Она была тогда в красоте тела, а я, как полагал, в уме и силе. С годами уменьшается и увеличивается всё, ибо одно изначально было большим, другое маленьким, а третье пролетело, и не было замечено никем, его, как- бы не существовало вообще.

Душевное устроение замещается художественным свистом.

Наша немота, как лист бумаги, многое стерпит.

— Извините меня, пожалуйста, мне необходимо помощь. Со мною произошла какая-то непонятная история: я заблудился.

Это был довольно прилично одетый, но очень растерянный мужчина.

— Вас проводить домой?

— Но я не могу вспомнить, где я живу.

— Паспорт есть?

— Да, конечно, наверное, должен быть. Прошу вас не уходите, я должен его найти.

— Тогда я вызову такси и всё объясню шоферу.

— Буду весьма признателен.

Тогда я не мог на неё повлиять в силу многих причин, ибо я просто пробегал мимо, спешил куда-то, пытался выбраться сам, а она, как сказал отец Иоанн Кронштадский, была лицо «добровольно падшее». Не ведаю, не разглагольствую, не постигаю, кого молила и перед кем проливала свои слёзы она, но произошло то же самое, и в её глазах светились все оттенки женственности и вновь обретенной жизни.

Мы смотрели глаза в глаза — ни смущения, ни уничижения. А ребёнок думал о своём, как и положено ему в присутствии взрослых, и наши мысли ему были неведомы и неинтересны. Видимо, беременность случилась неосознанно, но оказалась желательной, может быть, даже и выстраданной, и поэтому не уничтоженной. Но сие тайна великая, как рождение всего и вся.

Я только понял одно: она, действительно носила его под своим сердцем, и