Жена Денниса Хаггарти - Уильям Теккерей

Как бы там ни было, разгоряченный страстью и выпитым вином, Хаггарти, чья восторженная любовь стала в полку притчей во языцех, поддался уговорам подтрунивавших над ним товарищей и однажды на пикнике в Кенилворте сделал предложение по всей форме.

"Уж не забыли ли вы, мистер Хаггарти, что говорите с урожденной Молой", - вот все, что ответила ему величественная вдова, когда трепещущая Джемайма отослала своего поклонника, как полагается, к "мама". Окинув бедного малого уничтожающим взглядом, миссис Гам подобрала свою мантилью и шляпку и вызвала наемный Экипаж. Она не преминула рассказать всем и каждому в Лемингтоне, что сын аптекаря, этого мерзкого паписта, осмелился сделать ее дочери предложение (насколько мтте известно, предложение руки и сердца, от кого бы оно ни исходило, не причиняет вреда), и оставила Хаггарти в крайнем унынии.

Отчаяние бедняги немало удивило его однополчан, равно как и других знакомых, ибо молодая леди не была красавицей, и вряд ли Деннис мог рассчитывать на какое-либо приданое, сам же он не производил впечатление романтической натуры, и со стороны казалось, что он предпочтет хороший бифштекс и пунш из виски самой обворожительной женщине.

Однако не подлежит сомнению, что в груди застенчивого, неуклюжего, грубоватого малого билось нежное и куда более горячее сердце, чем у иного денди, прекрасного, как Аполлон. Сам я не способен понять, что заставляет человека влюбиться, но хвалю его, не задумываясь над тем, в кого он влюбился и почему. Это чувство, я полагаю, в такой же степени не подвластно человеку, как цвет его волос или восприимчивость к оспе. Итак, ко всеобщему удивлению, младший лекарь, Дионисиус Хаггарти, влюбился не на шутку; мне рассказывали, что он чуть не зарезал большим столовым ножом упомянутого молодого прапорщика за то, что тот посмел нарисовать вторую карикатуру, изобразив "леди Шум и Гам" и Джемайму в фантастическом парке, окруженных тремя садовниками, тремя колясками, тремя ливрейными лакеями и дормезом. По отношению к Джемайме и ее матушке он не допускал шуток. Он стал угрюм и раздражителен. Он проводил гораздо больше времени в приемной и в лазарете, чем в офицерской столовой. Теперь он даже потерял вкус к бифштексам и пудингам, которые прежде поглощал в несметных количествах; а когда после обеда снимали скатерть, он уже не опрокидывал дюжину бокалов вина и не выводил своим ужасно визгливым голосом ирландские мелодии, а удалялся к себе, или одиноко прогуливался взад и вперед по казарменному двору, или же, подгоняя хлыстом и шпорами свою серую кобылу, несся во весь опор по дороге в Лемингтон, где все еще (хоть и незримо для него) пребывала его Джемайма.

С отъездом молодых людей, которые имели обыкновение посещать этот курорт, сезон в Лемингтоне приходил к концу, и вдова Гам на остальные месяцы года отправлялась к своим пенатам. Где именно они находились, было бы бестактно справляться, ибо, как я полагаю, она поссорилась со своим молойвильским братцем и, кроме того, была слишком горда, чтобы кому-нибудь навязываться.

Однако из Лемингтона уехала не только вдова, вскоре 120-й полк получил приказ сняться с места и тоже покинул Уидон и Уорикшир. К тому времени аппетит Хаггарти несколько восстановился, однако любовь его не претерпела изменений, он был по-прежнему угрюм и мрачен. Мне говорили, что в эту пору своей жизни он воспел в стихах свою несчастную любовь, и действительно кто-то обнаружил цикл сумбурных стихотворений, написанных его рукой на листе бумаги, в которую был обернут дегтярный пластырь, применяемый от простуды полковым адъютантом Уизером.

Нетрудно представить себе, как удивились знакомые Хаггарти, когда три года спустя прочитали в газетах следующее объявление:

"Сочетались браком 12 числа сего месяца, в Монкстауне, Дионисиус Хаггарти, эсквайр, 120-го Хэмпширского королевского полка, и Джемайма Амелия Вильгельмина Молой, дочь покойного Ланселота Гама, майора морской пехоты, внучка покойного и племянница ныне здравствующего Бэрка Бодкина Блейка Молоя, эсквайра, из Молойвиля, графство Мэйо".

Итак, истинная любовь наконец победила, подумал я, откладывая газету; и былые времена, старая, злющая, чванная вдова, торчащие плечи ее дочери и веселые деньки, проведенные с офицерами 120-го полка, одноконный фаэтон доктора Джефсона, уорикширская охота и Луиза С... - впрочем, о ней мы не будем говорить - воскресли в моей памяти. Итак, добросердечный наивный ирландец в конце концов добился, своего? Что ж, только бы ему не пришлось взять за женою в приданое и тещу!

Еще год спустя было объявлено о выходе в отставку младшего лекаря Хаггарти из 120-го полка и о назначении на его место Ангуса Ротсея Лича, возможно, шотландца, но с ним я никогда не встречался, и он не имеет никакого отношения к нашей короткой повести.

Прошло еще несколько лет, однако нельзя сказать, чтобы я пристально следил за судьбою мистера Хаггарти и его жены, вернее, я за это время о них ни разу не вспомнил. И вот однажды, прогуливаясь по набережной Кингстауна, что неподалеку от Дублина, и глазея, по примеру прочих посетителей этого курорта, на Хоутский холм, я увидел идущего в мою сторону высокого сухощавого мужчину с кустистыми рыжими бакенами, про которые подумал, что видел их прежде, и лицом, которое могло принадлежать только Хаггарти. Это и был Хаггарти, на десять лет постаревший со времени нашей последней встречи, и куда более худой и мрачный. На плече у него сидел юный джентльмен в грязном клетчатом костюмчике - физиономия его, выглядывавшая из-под замызганной шапочки, украшенной черными перьями, чрезвычайно походила на физиономию самого Хаггарти, - другой рукой он вез салатного цвета детскую коляску, в которой покоилось дитя женского пола лет двух от роду. Оба ревели во всю силу своих легких.

Как только Деннис меня увидел, лицо его утратило хмурое, озабоченное выражение, видимо, теперь ему присущее; он остановил коляску, спустил своего сына с плеча и, оставив потомство реветь на дороге, бегом бросился ко мне, приветствуя меня громоподобным голосом:

- Провалиться мне на месте, если это не Фиц-Будл! - воскликнул Хаггарти, - Неужто вы меня забыли, Фиц! Денниса Хаггарти из сто двадцатого? Вспомните Лемингтон! Да замолчи же, Молой, сыночек, перестань визжать и ты, Джемайма, слышите! Взглянуть на старого друга, это же бальзам для больных глаз! Ну и разжирели вы, Фиц! Случалось ли вам бывать в Ирландии прежде? Признайтесь же, что это изумительная страна!

После того как я положительно ответил на вопрос касательно восторга, вызываемого страной, вопрос, с каким, я заметил, обращается к приезжим большинство ирландцев, и детей успокоили яблоками из ближайшего ларя, мы с Деннисом заговорили о былых временах, и я поздравил его с женитьбой на прелестной девушке, которой мы все восхищались, выразив надежду, что он счастлив в браке, и так далее в том же духе. Вид его, однако, не свидетельствовал о процветании; на нем была старая серая шляпа, короткие поношенные панталоны, потертый жилет с форменными пуговицами и заплатанные башмаки на шнурках, в каких обычно не щеголяют преуспевающие люди.

- Ах, с той поры утекло много воды, Фиц-Будл, - со вздохом ответил он.Жена моя уже не та красавица, какой вы ее знали. Молой, сынок, беги скорей к маме и скажи, что у нас будет обедать джентльмен-англичанин, ведь вы отобедаете у меня, Фиц?

Я дал согласие пойти к ним, но юный Молой и не подумал выполнить приказание папочки и не побежал доложить о госте.

- Что ж, придется мне доложить о вас самому, - заметил Хаггарти, улыбаясь. - Пойдемте, мы как раз в это время обедаем; а до моего домишки рукой подать.

Итак, мы все вместе направились к небольшому домику Денниса, одному из длинного ряда таких же домиков; каждый с палисадником и дверной дощечкой, и почти на всех какое-нибудь весьма почтенное имя. На медной позеленевшей дощечке, прибитой к калитке дома Денниса, значилось "Врач Хаггарти"; в дополнение над колокольчиком к дверному косяку был прикреплен овальный щит с надписью "Новый Молойвиль". Колокольчик, как и следовало ожидать, был оборван; единственным украшением дворика, вернее, палисадника, запущенного и заросшего сорняком, были торчавшие посреди него грязные камни. Чуть ли не из всех окон "Нового Молойвиля" свешивались сушившееся белье и какие-то тряпки, над парадным крыльцом со щербатой скобой возвышался поломанный трельяж, на который уже отказывался взбираться захиревший вьюнок.

- В тесноте, да не в обиде, - сказал Хаггарти. - Я пойду вперед, Фиц; положите шляпу на этот цветочный горшок, поверните налево, и вы попадете в гостиную.

Облака кухонного чада и пары жареного лука, носившиеся по дому, говорили о том, что обед близок. Близок? Еще бы! Из кухни доносилось шипение сковороды и ворчание кухарки, которая, кроме прочих своих дел, пыталась утихомирить непокорное третье дитя. С нашим же появлением разгорелась война между всеми тремя чадами Хаггарти.