Апозиопезис - Анджей Савицкий

Паркет, уложенный разноцветной розеткой, сиял словно отполированный; над головами собравшихся блистали массивные люстры, а огромные зеркала на стенах оптически умножали и так многочисленное количество любителей оперы.

Генриетте казалось, что здесь собрались все светские сливки Варшавы. Гомон стоял, словно на рынке, но не слышно было какого-либо смеха или — упаси Боже — громких голосов. Собравшиеся разговаривали друг с другом, кланялись и вежливо улыбались, целовали дамам ручки, обменивались поздравлениями и новейшими сплетнями. Все обсматривали всех, восхищаясь туалетами и прическами, выискивая взглядом знакомых или знаменитостей. Каждый надеялся на то, что станет свидетелем хотя бы маленького скандальчика или какого-нибудь события, о котором стоило бы вспомнить и рассказать на следующий день за чаем.

Пани Чверчакевич просияла словно висящий под потолком канделябр. Она милостиво принимала поклоны мужчин и кивала знакомым дамам. Генриетту она держала под руку и неспешным шагом вела ее через фойе, словно сама была королевой, знакомящей гостью с собственным дворцом. Без какого-либо стеснения, довольно-таки громко она комментировала не нравящиеся ей туалеты или людей, которых не могла выносить.

— Пани Теплиц вновь разоделась, словно на провинциальную свадьбу, прямо отсюда нюхом чувствую скипидар и шарики против моли, — говорила она с милой улыбкой. — О, а вот и граф Скарбек. Снова пришел в компании механических камердинеров. Хвастается своим богатством, якобы может себе позволить новейших мехаборгов. И наверняка ведь одно из его приобретений поломается и запачкает всех машинным маслом. Не станем к нему подходить, не люблю я современные машины. Конечно же, дорогая моя Геня, тебя я в виду не имею. Надеюсь, я тебя не оскорбила?

— Ну что вы, пани Люцина, — Генриетта решилась на крайне фамильярное обращение к даме по имени. Но Чверчакевич не отреагировала возмущением, похоже, ей и вправду понравилась прусская воительница.

— Ты гляди, а сколько тут русских, — уже значительно тише буркнула полнотелая литераторша. — Вон стоят чиновники из магистрата, а вон там, с женами, судебные. Все в петербургских рединготах, наверняка помнящих времена Екатерины Великой. Фу! А вон там стоят офицеры литовского и Волынского полков лейб-гвардии. Уже нажрались, сволочь азиатская. Ведь и слова же не поймут из либретто, только на хористок и будут пялиться.

Неожиданно к ним подъехал пожилой господин, сидящий в коляске с паровым двигателем. Его машина работала тихонечко, слегка посвистывая и время от времени выпуская клуб дыма, но не больший, чем облачка дыма от сигар, которые курили чуть ли не все мужчины. Старика сопровождали две молодые женщины, как оказалось — его дочки. Генриетту представили — стариком был известный банкир Леопольд Кроненберг с семейством. Еще до того, как прозвучал первый звонок, гостья из Пруссии познакомилась еще с двумя еврейскими промышленниками: Орсоном и Натансоном, профессором и ректором Императорского Варшавского Университета Петром Лавровским[2], с двумя гигиенистами и в то же самое время профессорами медицины, близкими приятелями пани Чверчакевич; очень вежливыми дамами из школы для женщин; с худым публицистом из «Праздничного Курьера» и полным главным редактором «Домашнего Опекуна» Францишеком Гумовским, которого сопровождал молодой красавчик, журналист Александр Гловацкий[3]. В конце концов, светские представления пришлось прервать, чтобы занять свои места.

— Уважаемые дамы, прошу вас спуститься вниз, — поклонился билетер, стоящий перед входом на первый ярус балконов.

— Не поняла? — чистосердечно изумилась пани Люцина. — У меня уже два года абонемент на ложу!

— Прошу прощения у милостивой пани, но это новое распоряжение Дирекции Правительственных Театров. — После этого билетер поклонился в пояс. — На время пребывания в Варшаве уважаемых гостей Его Величества, все абонементы были отозваны, а ложи переданы в пользование…

— Скандал! — взорвалась пани Чверчакевич. И сразу же во все горло. — Верх хамства! За что я плачу? Где уважение к достоинству дамы, где защита законопослушного гражданина? Всякий раз у меня отнимают мою же ложу! То, понимаешь, царь, во время посещения Варшавы, вместо того, чтобы глядеть на парады войск, ходит в театры и занимает мое место, то, понимаешь, какие-то его уважаемые гости. Не стану я сидеть внизу, раз плачу за ложу! И не стой тут как болван, человек. Зови сюда директора Оперы! Спектакль не начнется, пока у меня не будет моей ложи!

Генриетта с трудом сдержала усмешку. Взрыв эмоций пани Чверчакевич был настолько неожиданным, что пруссачка начала размышлять над тем, а не прошла ли уважаемая дама биомеханическую военную подготовку. Весь этот фонтан эмоций и энергичность казались неестественными.

— Konnte ich Ihnen helfen, meine Damen? — прозвучал за спиной Генриетты вопрос, заданный на ее родном языке.

Девушка обернулась, чтобы увидеть пожилого джентльмена с бачками, подстриженными на консервативный манер, и в шелковом платке-фуляре на шее. Его черный фрак был украшен блестящим золотом двухголовым габсбургским орлом на большом ордене с фиолетово-желтой лентой. Генриетта почувствовала волну бешенства, растекающуюся по груди и выходящую на поверхность лица интенсивным багрянцем. Лишь бы только выдержали боевые затворы, не начали травить, а не то я вцеплюсь ему в горло! Со времен битвы при Садове девушка именно так реагировала на любого австрийца. Пришлось стиснуть зубы и и медленно-медленно вдохнуть через нос.

— Jemand nahm unsere Plätze auf der Loge, — процедила она сквозь зубы.

— Что это за тип? — Пани Чверчакевич тут же успокоилась. — Чего он хочет?

Джентльмен улыбнулся и, вежливо поклонившись, представился. За его спиной появилась парочка широкоплечих помощников, выглядящих словно близнецы. Кроме того, из толпы материализовалось еще четверо господ в идентичных фраках — царских агентов. Генриетта отметила, что у одного из них блестящие металлом глазные имплантаты, а по его неестественно меняющей цвет коже пробегали змейки электрических разрядов. Это вам уже не простые шпики, а сотрудники Третьего Отделения Личной Его Величества Канцелярии — спецслужбы!

— Этот вот господин — это барон Фердинанд фон Лангенау, — перевела юнкер-девица, — чрезвычайный посол Австрии при императорском дворе России. Он сожалеет, что по его причине вы потеряли свое место и предлагает вам его обратно. Еще он просит побыть гостем в вашей ложе.

Пани Чверчакевич смерила австрийца грозным взглядом, но тут же смягчилась.

— Следует проявить к чужестранцу польское гостеприимство, — произнесла она с гордостью, чтобы слышали все вокруг, а здесь собралась приличная толпа любопытствующих. — Приглашаю вас, пан барон, в свою ложу. Поглядим оперу вместе. Думаю, как-нибудь разместимся.

Генриетта взяла себя в руки настолько, чтобы спокойно сесть в ложе между австрийцем и толстой полькой. Уселись они в самое время, потому что занавес пошел вверх, и раздались первые такты музыки. У входа в ложу, за спинами сидящих, встала пара охранников посла. Фроляйн фон Кирххайм пыталась не думать о том, что сразу же за ней торчат два австрийских солдата, а с третьим она сидит плечом в плечо. Девушка сконцентрировалась на самом спектакле.

Еще раньше она сумела как-то подготовиться и в правительственном архиве, в котором официально работала канцеляристкой, отыскала партитуру оперы и рецензии на предыдущие ее представления. Спектакль назывался «Иоанн Лейденский», а написал оперу великий и ужасно популярный германский композитор Джакомо Мейербер[4]. Само произведение принадлежало жанру «grand opera», то есть необычайно роскошного и пышного сценического зрелища. Композитор был знаменит тем, что обожал затруднять жизнь певцам, и в исключительно эмоциональную и зрелищную историю вставлял ужасно сложные арии. Любители оперы уже потирали руки и дрожали от беспокойства — а справятся ли с этой оперой польские исполнители.

— Полнейшее поражение. — Пани Чверчакевич вытащила из бесконечной путаницы воланов бумажный пакетик и подсунула его под самый нос Генриетте. — Слышишь, как они поют?

На сцене молодая певица принимала драматические позы, и то теряла сознание, то скакала на месте, сильно пересаливая в исполнении роли. Фроляйн фон Кирххайм, хотя и не была большим знатоком музыки, сориентировалась, что девушка поет слишком высоко и чересчур старается, что становилось смешным и гротескным в самых неподходящих моментах. Пани Люцина, подгоняя, зашелестела пакетом, так что пруссачке пришлось угоститься шоколадным трюфелем. Пани Чверчакевич какое-то время поглощала конфеты молча, но тут же начала недовольно чмокать. Наконец, она заговорила, достаточно громко, наверняка, чтобы ее услышали и в соседних ложах: