Широкий угол - Симоне Сомех
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А родители как отреагировали? – вывела меня из задумчивости тетя Сьюзи.
– Не знаю. Они всё узнали от директора, наверное, только что – их вызвали в школу. Может, решат отправить меня в какую‐нибудь другую школу – и, наверное, уже не в Бостоне.
– Ох и тяжело им придется. На них теперь вся община ополчится.
– Да, вот только я туда, куда они меня отправят, не пойду – особенно в Монси[2]. «Ешива Хай Скул» – это просто ужас, и я такого больше не хочу.
Тетя Сьюзи сняла очки для чтения, в которых разглядывала Малку Портман, и лицо ее приняло выражение, которое я очень любил – в нем я всегда видел поддержку.
– Ты у нас… как бы это сказать… необычный мальчик. Не надо так на меня смотреть, я серьезно. Но главное, каким бы неудобным ты ни казался этим… людям, – на последнем слове ее лицо скривилось, – всем ясно, что для своего возраста ты очень умен. Учишься лучше всех в классе, да еще и с детства читаешь эти ваши толстенные книги. Я‐то всегда знала, что тебе не место в школе, где ничему толковому не учат. Послушай меня, вся эта история – отличная возможность перейти в школу, достойную тебя.
Дверь в родительскую спальню была закрыта. Неодолимая преграда, сквозь которую я с детства привык подслушивать их всегда безрадостные разговоры. Вот и тем вечером из спальни не доносилось ничего, кроме встревоженного шепота.
– За что нам все это? За что? – причитала мама. – Бог хочет нас покарать. Я это чувствую.
– Что мы сделали не так? Растили в общине, соблюдали все правила, следовали советам раввина, отправили его в нашу «Ешива Хай Скул». Но в чем‐то все‐таки ошиблись, – вторил ей отец.
– И где он таких гадостей понабрался? Точно не дома. Мы его оберегали от всех безумств, что творятся там, снаружи.
– Надо было после свадьбы не оставаться в Бостоне, а ехать в Монси.
– Да что ты такое говоришь, брайтонский раввин – наставник, каких поискать.
Последовало несколько минут тишины. Я затаил дыхание, чтобы родители меня не услышали. Затем отец продолжал:
– Надо решать, что делать. Нельзя, чтобы узнали в общине, иначе нас прогонят – раз и навсегда. Другие родители решат, что Эзра плохо влияет на их детей. Директор обещал, что причину исключения разглашать не станут. Но ты знаешь, как бывает. Пойдут слухи.
– Может, нам с раввином посоветоваться? – робко предложила мама.
Снова повисла тишина.
За богобоязненностью родителей скрывался другой, вполне приземленный страх: больше всего они боялись, что их изгонят из ультраортодоксальной общины, принявшей их двадцатью годами раньше, когда они избрали религиозную жизнь. Несмотря на неодобрение обеих семей, отец начал читать Тору с сыном брайтонского раввина, а мама – с его женой. Потом родился я, а после меня не родилось уже никого – к большому стыду моих родителей и огромному разочарованию общины, где в семьях было в среднем по восемь детей и десятки внуков.
Так что в глазах родителей мои снимки были не только грехом: они равнялись социальному самоубийству. С каждой секундой их разочарование во мне росло, а моя вера в нашу общину, где я родился и вырос, таяла, что, впрочем, не вызывало у меня никаких сожалений.
Как ожидалось, отец обрушил на меня всю свою ярость, а мама – все слезы.
В конце концов мне разрешили сдать экзамены в пустом кабинете подальше от одноклассников – те даже не видели, как я вошел в здание. Я закончил первый год старшей школы и встретил лето, не имея ни малейшего понятия, где окажусь в сентябре. Родители тем временем решили отправить меня к психологу.
Порог кабинета Норы Оппенгеймер на четвертом этаже добротного кирпичного здания в Кембридже я переступил, теряясь в догадках, что меня ждет. Светлая комната средних размеров. А сама Нора Оппенгеймер выглядела довольно молодо, хотя на ее лице лежал отпечаток равнодушия, словно она уже сдалась. Кольца на руке не было – значит, не замужем. Она была не из общины, но родители решили, что раз она еврейка, значит, сможет разобраться в моем образе жизни и потребностях. Я оставил дверь открытой, но Нора тут же попросила ее закрыть.
– Лучше не надо, – возразил я. – Ихуд. Мужчина и женщина не должны оставаться наедине.
Нора Оппенгеймер раскрыла рот, словно хотела что‐то сказать, но передумала. Прямо как рыба, подумал я. Зато с декольте: грудь, конечно, в нем не видно, но для недозволенных мыслей – зеленый свет.
– Понимаю, – сказала она наконец, хоть я и видел, что ничего она не поняла. – Ну что ж, с чего начнем?
– С чего хотите, – с вежливой улыбкой ответил я. Решил играть роль милого мальчика.
– Родители за тебя беспокоятся, Эзра. Какой‐то твой поступок их очень… удивил, скажем так. Как тебе кажется, что их тревожит?
– Я фотографировал Малку Портман в мужском туалете. Я увлекаюсь фотографией и подумал, что эти снимки пригодятся для портфолио. Но общине они не понравились.
– Если не ошибаюсь, в твоей общине не разрешается фотографировать женщин. Почему же ты это сделал?
Я пожал плечами.
– Ругать будете? – резко спросил я.
– Что ты, Эзра. Я здесь не для этого. Мне просто нужно понять, что толкнуло тебя на такой поступок. Чего ты хотел им добиться? Всех рассердить? Привлечь к себе внимание?
Я решил, что она идиотка, зато юбка у нее чуть задралась, обнажив несколько сантиметров кожи выше колен. Усилием воли я отвел взгляд от ее ног и неуверенно проговорил:
– Я считаю, что женское тело очень красиво, и решил выразить свое восхищение таким образом. Вот и все. Что тут плохого? Я очень горжусь этими снимками. И горжусь каждой минутой, проведенной тогда в туалете. Не каждый уговорил бы Малку Портман позировать, а у меня получилось. А хотел бы я, чтобы меня хвалили, чтобы мной восхищались, а не обвиняли и уж тем более высмеивали.
Потянулись дни: долгие часы я просиживал над священными текстами в летнем лагере Талмуд Тора*, после обеда сбегал к тете Сьюзи и регулярно посещал Нору Оппенгеймер.
Наши беседы были пустой тратой времени, но эта ее одежда – откровенная, яркая, совсем не похожая на черные бесформенные платья матери, – открывала мне вход в Эдемский сад. По ночам я представлял обнаженное тело Норы – более зрелое, чем у Малки Портман, налитое, манящее. Подавляемые прежде жалкие фантазии о девочках из общины, теперь – безудержные и конкретные – перенеслись на моего психолога. И, словно этого было
