Последняя просьба Мурика - Михаил Чуев

Часто мы работали так: я рисовал на деревянной заготовке (на стене, картоне, листе бумаги), потом показывал Мурику. Иногда я не мог найти окончательный вариант, пробовал раз, другой. И тогда спрашивал его мнения либо совета.

— Э, нет. Так не нравится! Это как будто один глаз открывай, другой закрывай. Так не делай!

Он удивительным образом умел заметить какую-нибудь на первый взгляд неприметную деталь, какой-то малозначительный штрих, который следовало поправить, слегка изменив угол линии, радиус узора, и все вставало на место. Воцарялась гармония, после чего на первый план выходило уже его умение практического столярного навыка.

— Я найду вариант. Дерево, он сам тебе будет подсказывать, как надо!

Раз в месяц я отправлял его жене деньги, предварительно вместе с ним посчитав, что сделано, что нет, по нашим договоренностям.

— Ты знаешь сам, сколько это стоит. Деньги — это прах, главное — отношение. Вы ко мне как к члену семьи, и я делаю, как себе бы делал. Как будто в своем доме. Мурик не пропадет, я мог бы в другом месте и больше спросить. Только два арбуза на одной руке не унести. Я не такой!

Потом он снова уходил в воспоминания о родной земле, о детях, женщинах.

— У нас женщинам воли нету. Я могу с другой на кровати. Моя жена зайдет, я скажу: «Кто ты такая? Иди к себе!» Она идет. — Но тут же вспомнив что-то: — Хотя сейчас и у нас стало по-другому. Женщина машина водит, раньше так не бывало! И у меня жена современная. Женщинам не верь! — И замолкал надолго. Видно было, что с каждым разом он все больше разуверялся в восточной сказке о женщинах, которым «воли нет».

В середине лета Мурик, работая перфоратором, так переусердствовал, что повредил большой палец на руке. Пришлось везти его в район, делать снимок.

— Перелом, — коротко сказал врач и на клочке бумаги написал сумму.

Наложили гипс, забинтовали и через шею закрепили руку на перевязи.

Держа здоровой рукой мутный черно-белый рентген, Мурик долго разглядывал его на просвет.

— И за это такой деньги платил! — возмущался он. — Пять пальцев на руке неодинаковый — так и люди! Один может не работать, я не могу!

Переждав пару дней, он продолжил работу, несмотря на травму, хотя мы не торопили его и просили впредь быть осторожнее.

Заканчивалось лето, работы на улице становилось меньше, зато внутри дома хватило бы на всю осень и зиму. Семья наша уехала в город, оставив Мурику комнату на втором этаже. Сначала Мурик собирался домой в октябре, на их туркменский «День независимости». Я уговорил остаться, отметить мой день рождения.

Была теплая осень, мы последний раз в 2010 году собрались на даче все вместе. Сидели в темноте, костер облизывал поленья. Позвали на шашлыки и нашего Мурика. Сначала он вывел со второго этажа переноску с лампой, закрепил ее, осветив наши посиделки. Только после этого пришел сам.

— Мурик, садись. Шампанское крымское — почти портвейн. Садись за наш дастархан, — вспомнил я словечко из стародавней советско-среднеазиатской песенки. Словечко, которое, по моему мнению, Мурик должен был знать.

— Дастархан, да! — улыбнулся Мурик и тут же приладил на четыре чурбака большой лист фанеры. Всем нам сразу стало удобнее и уютнее сидеть за этим импровизированным дастарханом.

Он всегда старался помочь чем мог по хозяйству и в быту. Точил ножи, делал уборку в доме и на участке, пилил дрова, не спрашивая за это денег. Мать и тетка все лето варили ему щи с тушенкой, макароны, картошку, и он всегда с благодарностью принимал и на добро старался ответить чем мог. Он, казалось, наконец обрел в нашем доме то равновесие между образом жизни и способом заработка, которое трудно найти любому человеку, а на чужой стороне, пожалуй, и вовсе невозможно. И для нас самих Мурик стал частью дачного образа жизни, незаменимым помощником и добрым товарищем в деле. Да что мы! Практически со всеми соседями он умел поддерживать добрые отношения. Кому-то помог почистить колодец, кому-то вставить окно, узбеки с соседской дачи не раз приходили к нему за помощью и советом.

Никогда не забуду, как он вместе с нами тушил пожар в соседней лесополосе и на поле. Как, весь в саже, валил лес и таскал воду в самом пекле. И как потом радовался не меньше нас, отбивших свои дачи с помощью пил, топоров и пожарной бригады.

Неудивительно, что все мы, и особенно Витька, привязались к Мурику за это безумно жаркое лето. Узнав, что любимым зимним развлечением Витьки было повесить кормушку и смотреть на прилетающих соек, сорок и синиц, Мурик помог ему смастерить кормушку на крепком столбе. Столб они вкопали и зацементировали на участке в самом удобном для этого месте.

— А говорят, у вас есть такая птица — называется птица-муравей. Живет 300 лет и, когда летит, делает так: «гар-гар!»

Мы с Витькой не можем сдержаться и оба ржем над этой мифической птицей-муравьем, так красочно изображенной Муриком. Поняв, что сказал что-то не то, Мурик не обижается на нас, не злобствует. Чувствует, что смеемся мы не над ним, Мамед-Муратом, а над этой самой случайно услышанной где-то и смешно пересказанной им небывальщиной. Что бы ни случилось, он никогда не держит, что называется, камня за пазухой. И так во всем. С ним всегда можно найти компромисс и договориться.

Каждые выходные я привозил ему продуктов на неделю. Сваренные матерью и особенно любимые им щи, пиво и, конечно, насвай.

Приезжаю, ворота открыты — Мурик встречает в своем неизменном сером свитере, в шапке с помпоном. Помогает разгрузить машину со стройматериалами. Видно, что соскучился за неделю без людей. Поздняя осень, и дачники поразъехались.

Бывало, я внизу, на первом этаже, читаю или пью свое выходное пиво, а наверху слаще музыки — то ревет бензопила, то визжит фуганок, то тонкой трелью ввинчивает свою мелодию шуруповерт.

Но время шло, подвал, двери, окна, стены, полы, садовые дорожки, а главное, связующие нити дома — лестницы напоминали о том, что все рано или поздно заканчивается и всему есть свой предел.

В декабре он начал готовиться к отъезду. Братишка его, с которым они начинали подвал, уехал еще в июле, как говорил Мурик, через «депорт». Они вместе с Муриком приехали по туристическим визам почти три года назад. Визы были выданы им на один месяц, а остались они оба больше чем на два года. Братишка, когда решил, что ему пора, «сдался» миграционным властям и был депортирован. За нарушение режима и после процедуры «депорта» он на пять лет стал невъездным в Россию.

— Я так не хочу, — говорил мне Мурик. — Если жив буду, приеду на следующий год с сыном. Сын у меня в армии, скоро дембель у него. А 28 декабря день рождения у жены Алмагул. Хочу Новый год дома, с семьей встретить. Дочь замуж хочу выдать. Ждали меня в октябре. Без меня свадьбу отложили. Я без «депорта» хочу поехать!

Уехать без депорта стоит в два раза дороже. Этим в туркменском землячестве занимается специальный человек, который вхож и знает, кому и сколько надо занести. Я сам встречаюсь с ним в Москве, чтобы Мурик не отвлекался и заканчивал последние штрихи в работе.

И вот мы сидим с Муриком за столом в моей московской квартире. Скоро ему уезжать. Мы пьем его любимый портвейн, разговариваем о прошлом и с удовольствием заглядываем в будущее.

— Приеду, сделаю ремонт и твоей матери, и Нине.

Мы строим планы на следующий год, на ремонт квартиры у крестной, которая особенно нравилась Мурику тихим, спокойным нравом и светло-русыми волосами. И все это кажется нам обоим таким простым, ясным и понятным, как чистый срез соснового ствола или фактурный рисунок на свежеструганой безсучковой доске.

— Знаешь, Мурик, — говорю я ему, — я не смогу полностью с тобой рассчитаться до конца года. Дела зимой у нас неважно идут. Не то что летом. Остаток вышлю после Нового года.

— Да, Миша, ты говорил, я помню. Это ничего. Жизнь — как по жердочке на одной ножке идешь. Чуть ступил не туда, и все! Деньги — грязь, главное — отношение. Мне, главное, сделай, чтобы я домой поехал как надо. Норка-шапка, оделся чтобы. Подарки жене, дочке к Новому году. Соковыжималку жена просит. А остальное — потом.

Сколько раз я расставался с бригадами строителей, и почти всегда эти расставания сопровождались взаимными претензиями, обидами, непониманием, ссорами. Доходило до взаимных оскорблений, чуть ли не до драки, однажды готовил иск в суд, привлекал другие авторитетные силы. И я наконец рад самой возможности расстаться с человеком по-хорошему. За его доброе отношение к моей семье, за понимание, за подход к работе помочь ему в том, что так важно для него.

Мы едем с ним на Птичий рынок, что рядом с «Белой дачей». На этом новом «черкизоне» Мурик одевается как настоящий бай. Кожаная куртка, джинсы «Levis» и, конечно, мечта его юности и дорогое воспоминание — норка-шапка. Духи жене, дочери, куртку сыну. В гипермаркете «Metro» покупаю Мурику соковыжималку. Там же он набирает две бутылки водки, две шампанского, крымский портвейн.