Страна Гонгури - Влад Савин

– Не научились тогда еще беспощадности! – говорил Итин – не знали, что гадов надо добивать: бывало, явных врагов с миром отпускали! Если б сразу – сколько бы товарищей наших живыми остались! Ничего – теперь мы уже без ошибки!

За революцию и народТрудовой пролетарий идет.

Сто миллионов в шеренге.Проверка линии – залп.Выстрел вдоль –Снарядополет,В десяти миллиметрах от лбов.

Двадцать долой –Списаны в брак,Кто не выровняли шаг.

Где тут враг?Не уползешь!Смерть свою под ногами найдешь!

Мы идем – шар земной дрожит.Весь старый мир – в пожаре горит.Нас – не собьешь с прямого пути!Дружно идем.Коммунизм впереди!!!

– Хорошая песня! – говорили бойцы отряда – только конец суматошный какой-то. Будто – тикайте, хлопцы, пожар!

– Пожар мировой и есть! – отвечал товарищ Итин – весь шар земной запалим, чтобы жизнь прежняя проклятая в огне сгорела, без остатка. Чтобы – без всякого возврата!

В десятый день правительство и генералы решились на ответный удар – собрав верные им войска, юнкеров и гвардию. Танки расстреливали и давили наспех сооруженные баррикады, а следом шла озверевшая пехота, щедро напоенная водкой, добивая уцелевших. Наскоро собранные и вооруженные кто чем рабочие дружины стояли насмерть – но силы были неравны; был час, когда казалось уже, что все кончено. Центральный Комитет собрался в последний раз – ясно слыша уже шум боя: выстрелы, лязг гусениц и рев моторов. Даже верные дрогнули духом, и кто-то уже предложил – уходить в новое подполье, чтобы собраться с силами, и начать снова. Все готовы были согласиться – но встал тогда Любимый и Родной, и сказал:

– Вы слышите – идет бой. Там умирают за нас товарищи рабочие: что скажут они, если мы скроемся в этот час? Бесспорно, что каждый из нас ценен для будущей борьбы – но гораздо большая ценность и главная сила партии, это вера в нее народа. Разбитую организацию можно воссоздать – но потерянную веру уже не вернуть. Потому, ради будущего успеха, мы должны разделить судьбу восставшего народа – какая бы она ни была.

И никто не мог возразить Вождю, хотя каждый понимал, какая будет расправа – лишь немногие, выбранные по жребию, должны были скрыться, чтобы снова затем возглавить борьбу. Вождь был наравне со всеми – и ему выпало остаться. Сразу несколько из уходящих товарищей поспешили предложить свое место – но Вождь велел уже нести оружие, чтобы всем идти на баррикады, когда пришло известие, что враг отступает. К вечеру все было кончено – сам генерал-фельдмаршал, светлейший князь и брат государя, командующий гвардией и столичным военным округом, успел застрелиться, всех же прочих высоких чинов подняли на штыки и выбросили из окон обозленные революционные матросы и солдаты, взявшие штурмом Главный Штаб; лишенное воинской силы правительство во главе с государем было арестовано в собственном дворце.

– Но не захотел враг мира! – заканчивал рассказ товарищ Итин – не признали паразиты за народом трудовым его свободы. Надеясь порядок старый вернуть, призвали в помощь себе всех буржуев заграничных, эксплуататоров заморских, и даже тех из народа, кто темен еще правду нашу увидеть. Три года уже война идет страшная – но сломили наконец мы вражью силу в долгой битве на Шадре-реке, и совсем разгромили на Июль-Корани. Близко уже победа – и скоро настанет новая жизнь. Новая и прекрасная – потому что ничто не может быть лучше для трудового народа, чем коммунизм на всей земле!

Лишь один боец в отряде шел не в строю. Он плелся позади, вскинув на плечо винтовку; на привалах он последним молча протягивал миску кашевару и, получив свою порцию, ел в стороне от всех, не подходя к общему кругу, освещенному костром.

– Он в плен врагу сдавался, шкуру спасая – говорили бойцы – кто же в бой с ним пойдет, после такого? Шкура – он шкура презренная и есть!

Гелий еще не видел живых врагов. Они представлялись ему, как на плакате "Допрос красных партизан": мерзкие, сивые, хмельные и гнилозубые хари с сигарами, в белых погонах и золотых аксельбантах – или вообще даже не люди, а что-то вроде грязных животных, отчего-то мохнатых и пятнистых. Сдаться таким в плен было много хуже, чем погибнуть в бою – и Гелий, хотя единственный из отряда, кто не был на фронте, хорошо знал, как надлежит поступать бойцу революции даже в самом последнем случае:

Враги подступают все ближе.Команды доносятся, крик.Три пули последних в обойме,И жизни осталось – на миг.

И кто-то кричит: сдаюсь я!И – вверх с белой тряпкой рука.Предателю – первая пуля!Предатель – гаже врага.

Видны уж чужие погоны.И острые жала штыков.Без промаха – второй патрон свойВ орущие морды врагов.

Вы память о нас сохраните –Мы пали в неравной борьбе.Прощайте! За нас отомстите!Последняя пуля – себе.

Отряд шел по полям и дорогам, заходя в деревни и села; если первые дни больше занимались пропагандой, организовывали беднейших в комитеты и артели, учили крестьян грамоте, лечили, даже помогали в полевых работах – то когда урожай созрел, главным и самым важным делом стала заготовка хлеба для городов. Однажды пришлось отбиваться от налетевшей из леса банды; встретив дружный отпор и оставив несколько мертвых тел, нападающие так же быстро исчезли. В отряде один из бойцов был ранен пулей в живот и в тот же день умер – его похоронили тут же, в поле у перекрестка дорог, поставив столбик со звездой, над которым комиссар произнес короткую речь. Еще двое были ранены легко – перевязавшись, они шли дальше в одном строю со всеми.

Когда-то здесь были хорошо обжитые края, но теперь всюду можно было видеть запустение: поля заросли травой и сорняком, никто не ездил через провалившиеся мосты и не чинил размытый ливнями тракт. Только что закончился август, жаркий и грозовой; настали первые дни осени – теплые и сухие. И это было хорошо – будет хуже, когда начнутся дожди, и ноги станут утопать в грязи, липнущей комьями к сапогам. В небе летели птицы, тянувшиеся стаями на юг.

– Скоро на месте будем – сказал товарищ Итин, достав из полевой сумки карту – шире шаг!

Это было обычное село, какие раньше много раз встречались на пути. Дорога переходила в единственную улицу, по сторонам которой были разбросаны дома, отгороженные заборами; с открытой тыльной стороны виднелись огороды; посреди возвышалась церковь с покосившимся крестом. Улица была пуста, однако из-за оград на подходивший отряд настороженно смотрели множество глаз; женщин и детей на виду не было.

– Что баб и малых прячете? – весело выкрикнул товарищ Итин, шагая впереди отряда – не бойся, мы свои, не белопогонники, не обидим. Айда все наружу – разговор есть!

Отряд остановился. На пустом месте возле церкви – потому что там единственно был простор. Стали собираться крестьяне. Заросшие бородами, все они казались Гелию на одно лицо. Иные были одеты в потрепанные солдатские шинели со старательно споротыми погонами. Женщины в низко повязанных платках держались позади, прижимая к себе детей. Когда все собрались, Итин начал говорить речь, которую Гелий слышал уже не раз – в деревнях, где они были раньше; однако он слушал с восторгом и вниманием – потому что слова эти были столь пламенны и правильны, что не могли оставить равнодушным любого, кто только сам не принадлежал к врагам, эксплуататорам и паразитам. А крестьяне молчали – на лицах их нельзя было прочесть никакого ответа.

– Всем сейчас трудно – завершил речь Итин – но надо делиться. Чтобы все по справедливости было – и горе, и радость чтобы были одни на всех. Не для себя прошу хлеб – для народа трудового. Для тех, кто на фронте за вас бьется, чтобы прежние порядки не вернулись – и для тех, кто оружие делает, по четырнадцать часов в холодных цехах, фунт хлеба лишь в паек получая, а иждивенцы – по полфунта, и то, если хватает муки в пекарнях. Было зимой: клепальщик один, с бронемашинного, на час домой отпущенный, нашел жену свою с двумя детишками три дня уже не евших ничего – свой паек хотел отдать, так жена не взяла, и детям не позволила, чтобы у мужа силы были на революцию работать, чтобы белопогонники проклятые не вернулись. Так и ушел клепальщик с хлебом в кармане, через неделю лишь сумел снова домой – а семью его уже схоронили! И не у него одного – у многих так было: по весне крапиву и лебеду ели, вместо хлеба, но знали, что лучше умереть, чем позволить господам проклятым вернуться и снова на шею нам сесть!

Крестьяне слушали молча. Топорщилась солома на крышах изб. Крестьяне молчали – словно надеясь, что если они не согласятся, то отряд уйдет, оставив их в покое.

– Что молчите, сволочь! – не выдержал матрос – время сейчас такое, что кто не с нами, тот за врага: никому нельзя в стороне! Добром не хотите сдать излишек положенный – так будет по-нашему: сами все возьмем, что найдем! За мной, ребята!