Страна Гонгури - Влад Савин

– Нет уже там элемента, весь вымер – заметил кто-то – буржуи, к труду непривычные, и интеллегенты слабосильные, что с них взять. Друг мой в охране там был, рассказывал. Слухи ходят, трудармию туда пошлют, одну из новосформированных. Вот радость кому-то будет – войне конец, а вместо дома тебя на заполярные шахты! Или все ж брешут? Понятно, металл республике нужен – так ведь можно еще контры наловить?

– Не в том дело! – твердо заявил Итин – все построим: города, заводы, корабли. Но не это главное – а то, чтобы люди все изменились. Чтобы каждый себя спросил: ты сейчас делом своим, словом и даже мечтой помогаешь приблизить, или наоборот? Чтобы каждый сперва за общее дело – и лишь после за себя. Впервые сейчас мы историей командуем, как машинист паровозом: куда мы захотим, туда она и двинется. -Паровоз без рельс не пойдет – заметил перевязанный боец – ему тоже путь надобен.

Солнце наконец ушло за горизонт – хотя закат еще горел багровым. Ветер совершенно стих, было тепло. Звенела река. А в небесной вышине одна за другой проступали звезды – крест Лебедя, клубок Стожар, ковш Кассиопеи, змея Дракона, линия Орла и лоскут Лиры – похожие на искры костра, взлетающие к небу. Сидя у этого костра на голой земле, среди верных товарищей, Гелий слушал их разговор и думал, как прекрасна жизнь в переломные эпохи истории – когда каждый день проходит не просто так, а приближая к великой цели – и как хорошо при этом быть молодым, знать, что лучшее – впереди, и верить в самую передовую идею, освещающую путь негаснущей красной звездой – быть воедино со всеми при самом передовом и великом свершении в истории человечества.

Неба утреннего флагКаждый день – к победе шаг.Или смерть, или победа.Сдайся враг, замри и ляг!

– Как взглянуть хочется, своими глазами – решился вставить он и свое слово – я бы всю жизнь отдал за один день там. И зачем Гонгури героя своего в конце назад вернул? Стал бы он там профессором истории, как предлагали. Зачем вернулся – из того мира в наш, обратно в тюрьму?

Все, вслед за товарищем Итиным и матросом, взглянули на него строго и осуждающе. И Гелий со страхом понял, что сказал что-то не то.

– А на тебя бы здесь рассчитывали? – сурово спросил Итин – Партия, Вождь, товарищи твои. А ты бы дезертировал – пусть даже и в коммунизм? Все захотят, куда легко – кто же тогда там встанет, где трудно? Революции – не по найму служат, а по долгу: там быть, куда дело пошлет!

– Правильно! – поддержал матрос – один раз себя пожалеешь, как сам не заметишь, что стал уже не наш, а "почти наш": в расход пока не за что, а довериться уже нельзя. По мне, такой хуже явного врага – с тем хоть все ясно: пулю сразу! Что говорить – прочь из отряда: завтра с обозом до станции, и домой!

Матрос взглянул на товарища Итина, ожидая его поддержки. Гелий испугался, что комиссар скажет "да" – окончательно и бесповоротно. Но Итин, чуть промедлив, покачал головой – нет.

– Балуете вы парня! – буркнул матрос – я для его же пользы, чтобы гниль малейшую без жалости выжигать! Как к зубодеру идти – если вовремя, так чуть только, а промедлишь – и весь зуб рвать надо! Урок ему будет – как коммунизму правильно учиться!

– На первый раз – простим! – ответил Итин – по первости и молодости.

Матрос хотел что-то сказать – но промолчал. Другие тоже молчали. Раз товарищ Итин сказал – так и будет.

– У нас тоже в полку, в команде музыкантской был такой же малый, даже еще младше – сказал наконец перевязанный – из гимназистов был, и потешались мы над ним, и шпыняли почем зря, и не по вине, как прежде старослужащие молодого. А сейчас бы встретил – место бы свое у костра этого уступил, и паек последний отдал. Потому что спас он нас всех – оказался тем самым барабанщиком, о котором песню сложили:

Заковали барабанщика в цепиПосадили в каменную башнюСамой страшной мучили пыткойНо не выдал он военную тайну.

– Не барабанщик был, о ком песня, а трубач – сказал второй боец – у Июль-Корани было, когда полк у "трехсотой" залег, огнем прижатый, и начали по нам уже их минометы пристреливаться. Надо вперед, броском – хоть половина добежит, и в штыковую – иначе все там останемся, и без пользы! А не решиться никак, потому что пулеметы – головы не поднять! И встал тогда первым трубач наш шестнадцатилетний, во весь рост, трубу вскинул – и сигнал к атаке, а вокруг него пули и осколки дождем. Если уж он – нам лежать стыдно стало: поднялись мы все дружно, штыки вперед, и пошли. А что после с ним случилось – так никто и не видел, из живых. И тела нигде не нашли.

– С кем спорить будешь: на моих глазах все было! – отмахнулся перевязанный боец – когда мы, с марша уставшие, все уснули, и тут "лешаки" подкрались, и часовых успели уже без выстрела снять.

– Не было никаких "лешаков" – сразу встрял матрос – были лишь обычные банды, каких много. Никто их толком не видел. Да если и были – с любым врагом просто: как увидел, так убей!

– Да где ж это видано, чтобы банды на воинскую силу первыми нападали? – усмехнулся перевязанный – а кто близко их видел, не расскажет: не оставляли они живых. Сам не раз помню, как караульные наши, к ночи заступая, молились – пронеси! В гарнизонах было опасно – а уж обозные в одиночку даже под расстрелом ездить отказывались, хоть среди дня! Оно и правильно – и не доедешь, и найдут тебя после на дереве висящим, со всеми поотрезанными частями.

– "Лешаки", потому что летом они были во всем пятнистом, мохнатом – сказал второй боец – чтоб в двух шагах не разглядеть, особенно в сумерки. Сам не видел – другие рассказывали. А зимой они бегали в белом, с двумя парами лыж, на одних сам, к другим мешок меховой, с патронами и провиантом, на веревке сзади едет, как сани, вот и все тылы, по лесу напрямик – быстрее, чем мы по дорогам. Или на елку влезет, мешок за собой подымет, снег следы заметет – и сидит в мешке спальном, как в гнезде, наших выцеливая. У них у всех автоматы были, а если винтовки, то с оптикой. Еще мины ставить умели – за ними гнаться по лесу, так медленно и под ноги глядя, а то в клочья порвет.

– Особенно на дороге железной – сказал третий боец – каждый день поезда наши под откос пускали. А мы охраняли – страшнее было, чем на передовой. Идешь так по путям, солнышко светит, а в голове одно: вдруг из леса снайпер уже нацелился, сейчас стукнет – и нет тебя!

– На войне так: уж чему быть… – ответил перевязанный – однако про барабанщика я не досказал. Отошел он в елки, по нужде какой, или еще зачем, только барабан свой отчего-то прихватив…

– Барабан-то зачем? – спросил кто-то – можно было и оставить.

– А бог весть – ответил перевязанный – может, оттого что вещь казенная. А может, опасался, что мы шутку какую устроим. Только отошел он – и увидел, как подкрадываются. Схоронился бы, может и не заметили – но ударил он тревогу, всех разбудив. А "лешаки" все ж в открытую драться не любили, больше врасплох. Схватили мальца, и в лес – а что они с пленным нашими делали, не приведи господь: уж лучше сразу, чем им в руки живым… Так мы после все просили, чтобы его не в без вести пропавшие писали, а в павшие геройски. Хоть так – если уж нам теперь прощения у него за все бывшее не получить.

– У нас потому многие "круглыми сиротами" записывались – вставил слово еще один боец – только очень плохо тогда, без писем из дома, чтобы не узнали. Опять же, наоборот – если что геройское совершишь, семье добавочный паек положен. Может и нужен был такой указ, да только не по правде это. На войне всякое бывает: сгорел, завалило, не нашли – тебе уже все равно, а родных-то после за что на торф?

– А ну цыц! – ответил матрос – я в чрезвычайке усвоил: если хоть одного засланного или переметнувшегося пропустить, крови после может быть куда больше, чем если даже десять невиноватых в расход! Жестоко – но нельзя иначе. После победы – может, будет по-другому, все эти презумпции, права, милосердие. Или забыли, сколько заговоров было, разоблаченных? Сколько мятежей контры – в нашем тылу?

– Может и верно, если по уму – согласился перевязанный – а все ж не по-людски так, со своими. Помню, был у нас в роте один такой – так никто с ним даже табаком не делился. Потому как знали – следит он зорко за всеми, и докладывает куда следует. Ты слово скажешь, не подумав – и тебя после так вызовут куда надо, что можешь и не вернуться. К врагам беспощадность – а своих за что?

– Это что ж выходит: ждать, когда контра вред причинит, и только тогда ее к стенке? – насмешливо спросил матрос – или лучше заранее, пока еще не успеет? Я в первую свою чрезвычайку пришел, совсем ничего не зная – так меня сразу, без всяких академий, отправили с ребятами гуся одного брать, из бывших, в заговоре состоял, раскрыли вовремя. С поличным взяли, без всяких сомнений – дело ясное, в расход, прямо во дворе! Квартира господская, обыск – тут же жена, дети. Заметил я, что мальчишка, лет десяти, на нас смотрит, как зверек лютый – и старшему сказал, мимоходом – а мог ведь и забыть! Так старший приказал – мальца тоже! А мне выговор сделал – что едва не прозевал: вырос бы после убежденный враг трудового народа, и что бы успел натворить? Добрыми после будем, когда коммунизм настанет – как у Гонгури: не судить, а лечить – потому как если кому тот порядок не понравится, так он точно сумасшедший! Мы все ж с разбором – только явную контру в расход, а если свой слабину показал, но можно еще его в строй обратно – так на фронт его, чтобы кровью своей доказал и искупил!