Горечь прежних пыток - Юнна Мориц

Детства тихая улочка

Вышла из поезда в сумерках —странно, все поезда из Москвы прибывали в Киевпо утрам, в крайнем случае — днем.Однако сумерки были, сумерки,осенние, сладкие, теплые, и очередь на такси,и крестьяне с корзинами, с ведрами,с яблоками, с укропом, и ворона переходилаплощадь с трамвайными рельсами,грамотно так озираясь!..За полтора рубля доехала я до клена,до подоконника нашей комнаты,прошла сквозь подъезд во двор,где было темно и душно, —огромные трубы ТЭЦ и запах жареной рыбы,свернула в подъезд направо, открыла дверь коммуналки —осторожно! — ступеньки вниз, нащупала выключатель,в желтых, сырых потемкахпо скрипучим, щелястым доскампрошла в конец коридора — белая дверь направо,крючок изнутри, снаружи — две скобки, замок висячий,не заперто, кто-нибудь дома...Вероятно, дверные петли как раз наканунебыли смазаны постным маслом —при входе ничто не скрипнуло,и двадцать четыре метра южной преднощной тьмырасступились, как волны моря.Там сидел мой слепой отец,окруженный мешками с чем-то,с чем-то мелким, и это нечтоон нанизывал друг на другаи облизывал свои пальцы,напевая «Реве та стогне».Одинаково он не видел при свете и в темноте.На щелчок выключателя — выдохнул: ты приехала! ты приехала!Шесть мешков мешали ему до меня дотянуться, дотронуться,шесть мешков английских булавок,английских булавочек мал мала меньше,их вдевают одна в другую слепцы в артели,на ощупь нанизывают, пальцы от крови облизывают,чтобы к нищенской пенсиитридцать рублей заработать, —потому что великой индустриальном державевсе простится, когда наступит светлое будущее,а наступит оно не раньше, чем все мы выплатимвеликую пенсию — всей мозговой полиции,всем извергам, всем грабителям и садистам... — Молчи! — отец затыкает мне рот ладонью.Молчи! — он шепчет.— Здесь не Москва, а Киев! —И пальцы его в малюсеньких каплях кровивокруг моих губ оставляют пять отпечатковмал мала меньше, и в беременный мои животкто-то колотит, как в колокол,воды мои раскачивая и свое одиночество,чтоб выплеснуться сюда,где пьяная вишня бродит в бутыли на подоконнике,и пахнет рекой огромнойдетства тихая улочка,и мой старик замечательныйдумает: вот приехала бедная моя девочка,счастье мое и золотко,моя благодать господня.

Чудное мгновенье

В комнате с котенком,тесной, угловой,я была жиденкомс кудрявой головой,

а за стенкой звонкой,молоды и стары,спали под иконкойкрещеные татары,

было их так много,как листвы в аллее,всем жилось убого  —а им веселее!

 Они голых-босыхтатарчат рожали,и в глазах раскосыхпламенья дрожали.

Там была чечетка,водка с сухарями,парни с якорями,клен в оконной раме,

под гитару пенье,чудное мгновенье —темных предрассудковполное забвенье!

Неуязвимость

И эти люди, объявленные преступниками перед

своим народом, не были судимы или лишены

гражданства? Нет, они спокойно доживают свой

век в бесплатных роскошных дачах и цинично по-

лучают огромные пенсии от тех самых вдов и си-

рот «невинно погибших товарищей». Но они име-

ют право жить и умереть на своей земле.

Галина Вишневская.

Пытали, грабили, казнили,—чтоб окровавленным скребкомочистить родину от гнилии всю планету — целиком!И были целые народына гибель согнаны, как скот,—во имя счастья и свободыогнем очищенных пустот...

А вот и счастье — срок расплатыистек!.. И ныне без затейни в чем таком не виноватыкостей дробители, ногтей,разрубщики людского мяса,вождей похабных денщики,а мы — их пенсия, сберкасса,мы, недобитые щенки,от счастья пашем, пишем, пляшем,платя за их геройский труд,чтоб хорошо убийцам нашимжилось, покуда не помрут.

А вот и он, в кровавых пенах,свободы выстраданный плод —вопи на площадях и сценах,никто не затыкает рот,из-за крамольной писаниныникто не гонит в лагеря,у многих — сердца именины,у кой-кого — большая пря!И от невинно убиенных,от леденяще откровенныхтворений —капает в казну...Иссякли сроки для расплаты,палач и жертва — виноваты.А вот и — «Эх, споем, ребяты,кончай дебаты и возню!»

Раскаленные булыжники...

Раскаленные булыжники,лето жаркое-жаркое.Старики идут, как лыжники,в гору шаркая, шаркая...

Даль простукивают гулкуюпалкой, посохом, подпорками —вьется лето скользкой шкуркою,скользко пахнет — корками.

Пыль седая, лица — в трещинах,в конопатой гречке.Вещи теплые на женщинах,в мыслях — крест и свечки.

Скользко, скользко — гололедица,раскаленные булыжники,а трамваям все не едется,а старики идут, как лыжники,

а жарища — невозможная,номера домов двоятся...Почему они мороженоене едят?.. Чего боятся?

Эдгар По

       I

К чащам кровожадным,к непроглядным безднам, где морозит ужасхолодом железным,

К лицам — небылицамс тайною печаткой,с нежною зверьчаткой,с глазом — душелазом,

К речи с подоплекой,с ямою глубокой,духовой и струнной,солнечной и лунной,

К выси ненасытной,к низи беззащитной,к гибели бессмертной,к истине сокрытной —

Вожделело Нечтов мрачном просветленье.Им написан «Ворон»в этом вожделенье.

      II

Взломали дверь. Убили топором.Содрали обручальное кольцо.Нашли рубля четыре сереброми в колыбели спящее лицо.

Премерзок был хозяйкин гардероб,бог знает, в чем ее положат в гроб.Жила на инженерные гроши.Зато на полках книги хороши.

Бальзака взяли, Лондона, Дюма,переступили труп и вышли вон.На улице мело, была зима.Но подошли трамваи с двух сторон.

Разъехались. По молодости летмогли попасть в колонию.      На следне удалось напасть. Закрыто дело.Зарыто тело. Так судьба хотела.Есть безысходность. Плавает онасвободным ужасомнад миром гнезд, скворешен...На этом чувстве гений весь замешанЭдгара По. И мрачные тона —не бред ночной, не мистика, не мнимость,не тривиальная приманка для глупцов,а хорошо запрятанных концов...неуязвимость...

      III

Глаза горят, он бродит по лесам,пророческим он внемлет голосамкорней, ветвей и чернокрылых птиц...Посредственность жестока к чудесами обожает респектабельных тупиц.

Когда он трезв и голоден, как волк,а плащ дыряв и грязен блузы шелк,ему кричат: «Ты — пьяный попрошайка!И медяка ему не верит в долгупитанной посредственности шайка.

Откуда же лавровые венки?И чьи воспоминанья, дневникинам воскрешают образ из обломков?Посредственность в свободные денькизаписывает сплетни, пустякии пару анекдотов для потомков.

Памяти Андрея Тарковского

         I

Ностальгия по умершим от ностальгии,по тарковской погоде, по хлябям разверстым     над пожарами —     ярче горим под водой! —это — русское время, мои дорогие,это — русское действо и русское место,русский дух, испытуемый русской бедой.Ностальгия по умершим от ностальгии,по тарковской свече, возжигаемой столько,      сколько раз угасаема...      Хлещет потоп —только Ной это знает, мои дорогие,он — ковчег, и ему одиноко, и горько,а голубку не шлют... и не хочется в гроб.Ностальгия по умершим от ностальгии,по тарковской тоске на московском бульваре,     ностальгия по у-у-у-у!     ностальгия по а-а-а-а!по беззвучному стону, мои дорогие,когда он выплывал, а его убивали,и по зеркалу кровь ностальгии текла.

     II