Черный дракон - Алексей Югов

Ершов замолчал.

— Можешь оставить себе свое сокровище! Жалею, что обратилась,— тихо сказала Маруся, отвернулась и быстро пошла прочь.

— Чугунова! — растерянно окрикнул ее Ершов, но она только ускорила шаг.

Он повторил свой оклик. Но Маруся шла так быстро, что черные с красными бантиками на концах косички ее отставали от спины.

«Ну, что ж! Тем хуже. Значит, никому». Ершов сжал губы, молча взял калошу из рук Васи Крапивина и швырнул ее в снег. Калоша ушла в снежную толщу мгновенно, словно кусок раскаленного железа.

— Вот так,— проговорил Ершов и, чувствуя на себе взгляды товарищей и не желая допускать никаких обсуждений своего поступка, отделился от всех и пошел возле тротуара.

Бутылкин долго оглядывался на груду снега, где исчезла калоша, неодобрительно покачивал головой и лишь пожимал плечами в ответ на взгляды Крапивина.

Все молчали, всем сделалось как-то не по себе, и каждый с нетерпением ждал поворота на свою улицу.

Расставшись с товарищами, Маруся Чугунова пошла быстрее: она озябла и проголодалась. Дом, деревянный, двухэтажный, стоял в глубине узкого двора. По двору трудно было пройти: лежали доски, бревна, груды кирпича, бочки из-под цемента, стальные канаты и водопроводные трубы. Надстраивались два этажа над каменным домом, выходившим на улицу. Здесь, кстати сказать, должны были получить новую квартиру и Чугуновы. А пока они жили в старой.

Марусе сразу почудилось недоброе, и вдруг сжалось, а потом раз за разом стукнуло сердце, когда в полутьме возле перил нижней площадки она разглядела бабушку, дряхлую больную старуху. Бабушка за всю зиму ни разу не вышла на улицу, и вдруг она стоит здесь, на ветру, и в одном только вязаном платке!

Маруся быстро подошла к ней и заглянула в лицо. Глаза у старухи были полны слез.

— Бабушка, что случилось?! Чего ты плачешь?.. Да ну, бабушка?.. — Маруся принялась тормошить ее за рукав.

Старуха по-сердитому от нее отмахнулась.

— Да уйди ты, уйди, несчастье мое! — сказала она, отворачиваясь от Маруси.

Маруся взбежала на вторую площадку. Здесь собрались все жильцы. Двери с площадки в общий коридор были распахнуты настежь. Под обе половинки дверей было даже подсунуто по кирпичу, чтобы не закрывались.

У всех, кто только стоял на площадке, глаза были красные и в слезах.

«Вот, — подумала Маруся, — дверь распахнута: наверное, кто-нибудь умер, понесут скоро хоронить... А вдруг...»

И еще не успела подумать, а уж по всей коже сверху вниз побежали мурашки. И стало страшно.

Маруся бросилась в коридор и с разбегу как раз на нее и натолкнулась, на свою маму.

Мать Маруси Чугуновой Ирина Федоровна — высокая, худая и раздражительная — была еще совсем не старая, но у нее много было седых волос. У нее часто болела голова и как-то странно: не вся сразу, а по половинкам, то правая, то левая половина. «У матери мигрень, а ты шумишь», — говорила тогда бабушка, хотя и без того уже все разговаривали вполголоса и ступать старались неслышно. Ирина Федоровна становилась тогда еще раздражительнее.

Правда, и в обыкновенное время Маруся не знала подчас, как к ней примениться: иногда натворишь такого, что, кажется, и прощения тебе не будет,— и ничего, а в другой раз и совсем ни за что влетало.

Сейчас Ирина Федоровна схватила Марусю за рукав плюшевой шубки и потянула за собой.

— Пойдем, пойдем, пойдем! — быстро повторяла она, ведя ее по коридору.

Маруся ничего не понимала.

Вдруг острый запах нашатырного спирта остановил дыхание. И ей все сделалось понятно. Запах нашатырного спирта усиливался по мере того, как они приближались к общей кухне, расположенной рядом с квартирой Чугуновых. Глаза щипало, потекли слезы, больно было дышать: при каждом вдохе где-то глубоко во лбу словно вонзался целый пучок иголок.

— Мама, я знаю: это аммиак!.. Это я колбочку забыла в духовке... Пусти меня! — вскричала Маруся и, высвободив рукав шубы, бросилась в кухню.

Зажимая нос левой рукой, она подбежала к большой плите, распахнула духовку и выхватила оттуда широкогорлую склянку, наполненную белым порошком. Со склянкой в руке она вбежала в комнату.

Теперь все стало ясно и для Ирины Федоровны.

— Так я и знала, что твоих рук дело, химик ты несчастный! — встретила она Марусю. — Сейчас же выбрасывай всю свою аптеку, пока еще соседи не догадались.

— Мама...

— Тринадцать уж лет мама! Слушай, что тебе говорят! Вот узнает домоуправление, так и из этой квартиры выселят... не то что в новую... Сейчас же выбрасывай все!.. Давай сюда!

Ирина Федоровна отняла склянку с белым порошком и, закрыв ее горлышко ладонью, пошла к выходу.

Маруся повела плечом и усмехнулась.

— Выбрасывай, если уж так тебе хочется, — сказала она. — Только, пожалуйста, не в мусорное ведро, а то и до вечера не войти никому в квартиру.

Мать посмотрела на нее, подумала, затем молча поставила склянку на стол и ушла в другую комнату.

Вскоре запах аммиака выветрился и жильцы смогли возвратиться в свои квартиры. Марусю любили в доме, и происшествие, бывшее следствием ее оплошности, не получило широкой огласки.

— Ну, а если бы у тебя что-нибудь ядовитое там оказалось, тогда как? Ведь ты бы всех отравить могла,— говорила Ирина Федоровна Марусе.

Маруся оправдывалась:

— Ничего у меня ядовитого во всей лаборатории нет. Я только те опыты делаю, которые в «Занимательной химии» описаны... И не могла я в с е х отравить, потому что дома одна только бабушка была.

У Маруси и в мыслях не было обидеть бабушку. А оно так и вышло. Да еще как разобиделась старуха!

— Верно, верно, внученька, — сказала она протяжным голосом, поджимая губы и кивая головой. — Что там старушонка чуть не задохнулась, — эка важность! Зажилась уж, пора и честь знать...

— Мама! Да перестаньте вы... — укоризненно сказала ей Ирина Федоровна.

Но бабушку уж трудно было остановить.

От старости, что ли, но за последние годы мать Ирины Федоровны сделалась необыкновенно обидчивой. Все во дворе знали, что живется ей хорошо, да и сама она частенько говаривала соседкам: «Уж не пожалуюсь, уж не пожалуюсь», — а между тем чуть что — и старуха от какого-нибудь неловкого слова впадала вдруг в глубокую обиду, заявляла, что она всем в тягость, и плакала.

— Да нет уж, Иринушка,— возразила она дочери.— Что я, не правду говорю? Давно уж мне помереть пора... Коров-то ведь сколько с'ела!

Это был камешек в огород Маруси.

Как-то проходили у них в классе питание человека. И, конечно, домашние сразу это почувствовали на себе: в течение целой недели Маруся донимала их калориями, жирами, белками, углеводами и витаминами.

Между матерью и дочерью происходили за обедом примерно такие разговоры:

— Ну чего ты опять засмотрелась?! Доедай суп!

— Мама, ну раз я не хочу.

— Пожалуйстаi без глупостей мне!..

— Да не хочу я!

— Вот поговори еще!

И Маруся, сдерживая слезы, должна была подчиняться. Она вяло брала ложку за самый конец и лениво зачерпывала ею суп.

Вмешивался отец.

— Суп полезен, — говорил он примирительным ТОНОМ.

Маруся как будто только этого и ждала:

— Да! Полезен, как раз! Ну чего в нем полезного, ну чего? — восклицала она сквозь слезы и, высоко подняв ложку, принималась тонкой струйкой цедить с нее суп, чтобы всем было видно, как мало в супе питательных веществ. — Ну сколько здесь процентов воды? Наверное, все сто! А жиры? Это и есть жиры? — говорила она с презрением, вылавливая один за другим кружочки жира и показывая бабушке и отцу. — Надо зачем-то наливаться вашим супом!.. Да тут и на три калории не хватит... И витамины все разварились.

— Ой, да кушай ты, кушай! — говорила бабушка. — Не гневи мать. Больно уж ученая стала... Мы раньше-то без всяких этих... По-простому кушали, да здоровее были...

Так вот в это самое время Маруся Чугунова и нанесла однажды нестерпимую обиду своей бабушке.

Дело было в выходной день. Уже у утра Маруся вооружилась карандашом и принялась за какие-то очень сложные вычисления. Только и слышалось тихое, с расстановкой бормотание: «Триста шестьдесят пять помножить на сто пятьдесят... ноль сносим... пятью пять... пять пишем, два замечаем...»

Только один раз она оторвалась от работы, чтобы ни с того ни с сего вдруг спросить бабушку:

— Бабушка, сколько тебе лет?

— Да неужто ты не знаешь? Уж семьдесят пятый пошел.

Больше Маруся ничего не спросила, и каждый опять занялся

своим делом.

Опять бормотание, с передышками, с погрызыванием карандаша и смотрением в потолок.

Маруся закончила свои выкладки, когда язык и губы стали совсем синими от химического карандаша.

Глаза у нее так и горели.

— Бабушка, бабушка! — радостно и изумленно воскликнула она. — Ты двадцать три коровы съела!