Сказка о востоке, западе, любви и предательстве - Юханан Магрибский

— Нисколько не помедлю, если только вы первым подадите пример, благочестивый супруг мой, — отвечала герцогиня, озорно улыбаясь, и вскоре два голоса влились в гремящую и несуразную многоголосицу.

Зазвучавшая молитва всколыхнула асиньонцев, заставила их несмело, украдкой, поднять головы, прислушаться, по толпе прокатился шорохом песков ропот сарацинской речи. И ропот этот окончательно успокоил герцога: он с хрустом оправил отросшую за время похода бороду, и вдавил пятки в бока коня, заставляя того ускорить шаг.

В самом сердце Асиньоны, примыкая одной из стен к охристо-песчаной скале, стоял храм, чьи стены ещё помнили святые молитвы и христианские службы. В самом ли деле был этот храм христианским много веков назад, когда растущие в садах Асиньоны необхватные оливы были ещё тонкими деревцами, подвластными любому ветру, или епископ Жан де Саборне просто нашёл удобный повод, герцог думать не хотел. Ему нужен был этот храм, а, значит, уже к утреннему рассвету заполыхает на солнце золотом крест, водружённый на самую его макушку. Здесь будет его герцогство, здесь будет новая епархия, и здесь, на Святой земле будет печься он о людях своих, раз уж всевышняя воля не позволила ему выполнить сей долг в родных краях.

Настороженно и зловеще шествовали христианские войска по пыльным улицам древней Асиньоны, напористо и неотвратимо гнал грозовые тучи упрямый ветер, великолепными витражами сияли облака, переливаясь от ослепительного жёлтого к набухшему дождём лиловому, то там, то здесь пропуская сквозь свою подвижную пелену луч солнца, завораживая и чаруя.

У храма собралась пёстрая толпа. Нищие, священники, стража, торговцы, и наместник Асиньоны, многомудрый Альхим-ибн-Зафария. Вида наместник был величественного: его широкая, окладистая, давно поседевшая борода была расчёсана на две половины и закрывала собою едва ли не всю грудь, спина его была, несмотря на годы, прямою, а голос зычным. Расшитый кафтан украшали жемчуга, рубин сиял на чалме, переливаясь всеми гранями и щедро даря свою красоту любому, чьё сердце ещё не очерствело до той степени, когда красоту измеряют лишь в золоте и годовом доходе.

Стражники в сияющей, праздничной чешуе окружали Альхима-ибн-Зафарию, числом двадцать, каждый вооружён длинной и узкой секирой, ятаганом и арапником. Если не они были лучшими воинами окрестных земель, то кто же тогда?

Стоял чуть поодаль от многомудрого наместника ещё один человек, был он куда более скромен: Господь не наделил его ни широкими плечами, ни особой статью, время ещё не успело осыпать его голову серебром горных снегов, кафтан его был дорог, но и только. Звали человека Джабраил аль Самуди, и был он купцом. Или поэтом: всё зависело от благосклонности звёзд, медлительности караванов, глубины женских глаз и простой прихоти метущегося сердца. Из всех прочих достойных горожан выбрал наместник Джабраила оттого, что тот хвастал знанием языков и клялся, бывало, что договорится с самим шайтаном, если тот вдруг явится перед ним.

Глядя на многомудрого наместника, Джабраил в мыслях своих называл его и глупцом, и бараном, упрямым ослом, ниспосланным самим Господом на эту несчастную землю и поставленным над людьми Асиньоны, дабы покарать нечестивцев. И сам же отвечал себе с тихим вздохом, что была то воля не Всевышнего, а султана, да и наместник был скорее труслив, чем упрям, что, однако, вовсе не мешало Джабраилу развивать свои умозаключения в весьма изысканные остроты.

Но не в том было дело, что купец не ладил с наместником: не было ни единого случая, чтобы почтенный Джабраил аль Самуди привёл караван в родную Асиньону и не остался бы во дворце наместника сперва до первых звёзд, а после и до утренней зари. Порою достойные мужи ссорились, и кричали, и призывали тысячи несчастий на головы друг друга, и были они как огонь и вода, и шипели и исходили паром, но, подобно огню и воде, без которых не заварить чая, дурманящего усталого странника тонким запахом и терпким вкусом, были наместник и купец нужны друг другу, и часто продолжали дружеский пир разговорами, тянущимися через всю длинную, душную, наполненную запахами ночь. Теперь же наместник сдал город христианам. До последнего Джабраил не верил, что тот откроет ворота, и убеждал многомудрого Альхима-ибн-Зафарию отважиться принять бой или запереться за стенами города, в ожидании помощи, которая должна была подоспеть от блистательного султана не далее чем через месяц.

Неотвратимы, как прилив, христианские всадники, закованные в железо, в украшенных крестами плащах, двигались к храмовой площади. Нарастающим грохотом гремела боевая песня, грубая и простая, но страшная в своём безумстве.

Наконец, рыцари встали у самого входа в храм, где их ожидал многомудрый наместник со стражей. Предводитель христиан — широкоплечий, с выцветшими рыжими волосами, топорщившимися как солома, — поднял руку, и песня оборвалась. Наместник шагнул ему навстречу, распростёр руки для объятий, будто встретил брата, которого давно не видал:

— Приветствую тебя, могучий, в славном городе Асиньоне, да благословит Всевышний тебя, ибо вижу я, что намерен ты исполнить заключённый договор и оставить мирный город, когда придёт время, таким же, каким увидел его сейчас: богатым и радостным.

— Многомудрый наместник Альхим-ибн-Зафария, волею султана и Господа поставленный над этим славным городом, приветствует тебя, — начал переводить Джабраил, стараясь придумать, как бы обернуть слова наместника на пользу Асиньоны, но одного быстрого взгляда на лицо герцога хватило, чтобы понять всю тщетность стараний. Варвар, хмурясь, спрыгнул с коня: оказалось, он был совсем невысок, едва ли не по плечо Джабраилу, но по-прежнему широкоплеч и внушителен. Размашистым шагом, совершенно не слушая перевода, он подошёл он к наместнику, и коротко, без замаха, ударил того по губам латной перчаткой, так что многомудрый попятился и сел.

— Это тебе, собака, за то, что ты лжёшь, — сказал герцог с варварским выговором. — Ибо не оставлю я сей град, покуда жив, но буду править в нём.

Джабраил взмахнул рукой, стараясь остановить стражу наместника, удержать от возможной глупости, — однако воины и без того стояли твёрдо и гордо, не шелохнувшись, а у наместника хватило то ли ума, то ли трусости, смолчать. На его белой растрепавшейся бороде красными брызгами засыхала кровь.

— Эта собака, благочестивый супруг мой, спасла много христианских жизней, отперев перед тобой ворота, — сказала герцогиня красивым, переливчатым голосом, и тогда Джабраил взглянул на неё, и забылся на целый миг, ибо она была столь прекрасна и столь непохожа на других красавиц: с белым лицом, выбившимися из-под шлема светлыми прядками жёстких, соломенных волос и тёмными, карими глазами, в которых играло солнце, подобно тому, как играет оно в драгоценных камнях, что сердце бедного Джабраила защемило, от боли и отчаяния, когда понял он, что она обратилась к предводителю варваров как с супругу.