Слово - Сергей Алексеев

Впрочем, следить за квартирой тут было некому. Гудошников жил вдвоем с сыном Степаном, врачом городской больницы, человеком холостым и занятым на работе.

– Ну, Никита Евсеич! – оживился Аронов, окончательно отдышавшись. – Новость слыхал – нет?

Гудошников чуть выпрямился, скрипнул протез.

– Человек в космосе побывал! – вдруг заторопился хранитель. – Каково, а?.. Юрий Гагарин! Первый человек за пределами Земли!..

– Слыхал, – отрубил Никита Евсеич. – Так ты известить меня пришел?

Аронов поставил палку в угол и, взмахнув шляпой, скрестил руки на животе. На него вдруг снова напал приступ одышки: клокотнуло в горле, и вокруг рта медленно расплылся синеватый оттенок.

– У порога не держи, – справляясь с шумным дыханием, прошептал он. – Скажу, зачем пришел…

Гудошников неловко повернулся и молча захромал сквозь анфиладу, постукивая протезом и прикладом ружья. Аронов понял, что это означает приглашение, с трудом стащил с себя пальто, бросил шляпу на вешалку и двинулся следом. В дальней комнате, приспособленной Гудошниковым под кабинет, хозяин поставил ружье к стене, покопавшись с фиксатором, согнул в колене протез и сел за стол. На столе, поверх бумаг, стоял завтрак Никиты Евсеича: тарелка с крупными кусками колбасы, хлеб и кружка с чаем. Никита Евсеич, не глядя на гостя, придвинул тарелку и начал есть колбасу. Аронов присел сбоку, но обещанного разговора не начинал. Он неожиданно для себя отметил, что хозяин ест вроде и жадно, а неохотно, будто насильно впихивает в себя пищу. Колбаса, по всему видно, была вкусная – сухая, с чесночком, возбуждавшим аппетит. Ее глотать надо бы с удовольствием, с наслаждением, – Гудошников же ее как куски глины жевал. Мысли, что хозяину неприлично есть вот так, в одиночку, не приглашая, у гостя даже и не возникло, поскольку при их с Гудошниковым отношениях это было вполне нормальным.

И еще Аронов отметил, что с момента прихода в этот дом независимо от себя фиксирует каждую черточку в поведении хозяина и мысленно сличает ее с уже известными ему. Аронов узнавал и не узнавал Никиту Страстного. Все-таки последний раз они виделись двенадцать лет назад…

– А не рано ли? – вдруг спросил Гудошников, швырнув огрызок колбасы в тарелку.

– Что… не рано? – не понял гость и насторожился. Ему захотелось повернуться и посмотреть, нет ли кого за спиной, поскольку Никита Евсеич глядел именно туда.

Гудошников насупился:

– Не рано ли, говорю, человек в космос полетел?.. На земле-то еще путем жить не научились. На земле ему еще пусто и холодно, как в космосе… Собаки вон одолевают… Аронов хотел было возразить, но неожиданно столкнулся взглядом с Гудошниковым. В глазах Никиты Евсеича таилась ртутная тяжесть, словно его клонило в сон: подрагивали веки, черно поблескивали зрачки, – и не спать для него было мучительно. «Да здоров ли он?» – с испугом подумал Аронов и зашевелился. А Гудошников, резко оттолкнувшись от кресла, вскочил и, далеко выбрасывая протез, кинулся к ковру с оленями. Громыхнула обитая жестью дверь, забренчали ключи…

Хранитель отдела знал, что есть за этой дверью. Тогда, двенадцать лет тому назад, он был вхож не только в дом Гудошникова, но и в эту комнатку, в боковушку, плотно заставленную книжными шкафами. Правда, и тогда – помнил Аронов – Никита Евсеич не больно-то доверял ему, и если уж впускал в свое хранилище, то непременно стоял за спиной. Хорошо, что ключи от шкафов (опять же наследство профессора) были давно утеряны и можно было открыть любую дверцу, взять в руки книгу, посмотреть, полистать. Гудошников при этом молчал: книги говорили сами за себя…

В боковушке хранилось собрание книг: около семисот рукописных и старопечатных фолиантов. Впрочем, эта цифра была приблизительной, устаревшей. Она стала известной еще в пятидесятом году, когда одной из аспиранток университета удалось расположить к себе неприступного Никиту Страстного и две недели – по два часа в день – работать с собранием книг. Через, две недели Гудошников застал аспирантку за составлением каталога рукописей пятнадцатого века, что строго-настрого запрещалось договоренностью, и выгнал ее, отобрав все записи. С тех пор ни одна нога научного работника не ступала за порог заветной двери, хотя, говорили, Никита Евсеич с неожиданным удовольствием распахивает ее перед гостями, далекими от науки и древнерусской литературы. То, слышно, пустил кого-то из министерства, то школьного учителя истории, а то и вовсе-иностранца. А собрание Гудошникова наверняка с той поры выросло, поскольку он каждый год надолго уезжал в старообрядческие скиты и, опять же по слухам, привозил оттуда вещи редчайшие и удивительные. Никита Евсеич запер дверь и, несколько успокоенный, сея за стол.

– Ну, – сказал он, – не ты ли теперь в космос собрался?

– В скиты я собрался, Никита Евсеич, – решительно ответил Аронов. – Потому и к тебе пришел.

Гудошников прищурился. Поднятые брови застыли в изломе, подпирая крупные складки на лбу.

– Мы с университетом развертываем программу… – продолжал было Аронов, но вдруг поправился:

– Это, конечно, громко сказано… Но уже деньги отпустили, готовим первую экспедицию. Едем пока вдвоем: я и девушка с кафедры…

– Благословляю, – перебил его Гудошников сухо и без интереса.

– Спасибо… Но я не за этим пришел, – проронил Аронов.

– А за чем же еще?! – неожиданно взорвался Никита Страстный. – На что я еще вам нужен?.. Ну и езжайте себе на здоровье, коли собрались! Ищите, спасайте. Вы же ездили в Поморье, мешками книги привозили. Отправляйтесь теперь в скиты. Обходились без меня, и сейчас обойдетесь… Как только совести хватило прийти! Забыл, как ты мне на Дальнем Востоке все дело испортил? Думаешь, время прошло, так я простил?.. Нет, не простил… Надо же! Вспомнил, пришел!

Гнев Никиты Евсеича прошел так же быстро, как и начался. Через секунду Гудошников уже безразлично смотрел перед собой, лишь тяжелые веки его подрагивали, словно он боролся со сном. Перед Ароновым сидел усталый, дремлющий старик, вынужденный торчать тут и вести неинтересную беседу. И вот такое его состояние как раз насторожило хранителя. Если бы Гудошников сейчас орал, стучал протезом и метался по комнате – все это было бы нормальным. Его стоило только завести, а унять не уймешь, пока сам не успокоится. Не зря же его звали Никитой Страстным. Собираясь к нему, Аронов готовился именно к такому приему. Тем более был слух, что к старости Гудошников сделался еще ворчливее и неуживчивее. Однако хранитель знал маленький секрет, как обуздать крутой нрав Никиты Страстного, – покаяться. После этого, правда, не сразу, но все-таки тот оттаивал и снисходил.