Рассказы - Евгений Шкловский

Может, это и был экзамен?

Для пущей неожиданности девушки спрятались, спустившись ниже на один пролет, и оттуда доносились их тихие смешки.

Тс-с-с-с…

Я надавил кнопку звонка.

Медленно, очень медленно тянулись минуты…

Я нажал еще, потом еще и еще… В ответ – ни шагов, ни щелчка открываемого замка. Тишина. Не слышал он, что ли? Нет, это уж вряд ли. Мой трезвон поднял бы и мертвого. Значит, его не было, но как же? Мы же договорились! Если бы ему потребовалось куда-то срочно выйти, он наверняка бы оставил записку. Я пошарил вокруг глазами – ничего! Никаких знаков…

Вот это действительно сюрприз.

Обескураженный, я спустился к девушкам.

Макса не было.

Я, понимаете ли, доставил ему на дом стог сена и лужайку, почти материализовал преследующий его сон, осуществил мечту идиота – а теперь и сам не был уверен, что не сплю. Неловко было смотреть на девушек, у которых даже тюльпаны в руках как-то сразу пожухли и стали склоняться долу, увядая прямо на глазах.

Где же ты, негодник?

Скорей всего, ненадолго выскочил за хлебом или пивом, пытался я объясниться, или чтоб с кем-нибудь встретиться по делу, а потом снова вернуться. Он ведь знал, что я его тут дожидаюсь. Просто нужно немного подождать. Совсем чуть-чуть! Он будет возвращаться и увидит… увидит… как во сне, как во многих своих самых заветных, самых волнующих снах.

Впрочем, ничего другого нам и не оставалось. Только ждать, ждать и ждать. Из крошечной беседки на детской площадке, пустынной в этот субботний июньский вечер, хорошо просматривался подъезд

Макса. В конце концов, никуда не денется.

Я предложил откупорить шампанское, предусмотрительно захваченное с собой (представляю, как бы засуетился Макс, – не пивом же угощать девушек!), и выпить за встречу. Не сидеть же просто так, в ожидании у моря погоды. Пусть Макс отлучается себе на здоровье, а мы пока выпьем. И беседка такая уютная, незагаженная, среди сильно разросшихся, затеняющих ее кустов сирени, увы, уже отцветшей. А все-таки приятно встретиться после стольких лет, нет разве? Неправильно, что мы так редко видимся.

Несправедливо!

Мы сделали по глотку (Ирина, помнится, любила именно такое, полусладкое) – прямо из горлышка, как в старину. Мы вспомнили стог, лужайку, небо, звезды, непаханую борозду и желтеющую ниву, шебуршание мышей и запах осени, песни под гитару и вкус печеной картошки, мы глотнули еще раз и другой – с полным доверием и симпатией друг к другу, и тогда я решил все-таки еще раз подняться к Максу.

Макс, сказал я сквозь обитую дерматином дверь, негромко, но тщательно выговаривая каждое слово. Макс, сказал я с глубокой горечью, прошу тебя, Макс, не делай глупостей! Мы же взрослые люди, Макс, ты сам потом будешь раскаиваться и рвать на себе последние волосы, слышишь?

Я уперся лбом в прохладный дерматин и от обиды готов был расплакаться, как маленький мальчик. В самом деле, для кого я старался? Макс, урод, сказал я с выстраданным чувством, это неприлично, друзья так не поступают! Ладно, Макс, пошутил – и будет. Мы тебе сюрприз, ты нам, твоя взяла, открывай, скотина! Я двинул ногой в дверь – со злостью, но не очень сильно, чтобы не будоражить соседей. Макс, будь мужчиной, я тебя умоляю! Слышишь?..

Девушки преданно ждали меня в беседке. На одном из столбиков было наискось вырезано перочинным ножиком: "Валя+Петя= ". Чему это равнялось, видимо, то ли не уместилось, то ли резчик, не обделенный эстетическим чувством, нарочно умолчал. Для многозначительности.

И шампанского осталось на донышке.

Мы все-таки еще сидели, ожидая Макса и вспоминая разные забавные случаи из нашего общего прошлого, мы долго сидели, все еще не теряя надежды, пока не стало смеркаться. В доме один за другим загорались огни, но в окне Макса по-прежнему было беспросветно темно. Так мы и сидели рядышком, касаясь друг друга плечами, девушки и я, в наивном ожидании этого старого перечника Макса, преуспевающего менеджера и тихого пьяницы. И все это время я чувствовал, что на нас смотрят, очень даже внимательно, сквозь кусты сирени, сквозь сумрак, может, даже в бинокль. Что нас видят, как видит каждого из нас Господь Бог.

Только все напрасно.

А когда уходили, я напоследок быстро обернулся и, кажется, успел заметить, как мелькнула в Максовом неосвещенном окне серая тень.

И уже не оглядываясь больше, из-за спины показал туда, в окно на шестом этаже, кулак…

Эх ты!..

ПЕРЕУЛОК

На отца напали.

Факт сам по себе фантастический: /отец/ – и что бы на него! Отец настолько всесилен и могущественен, что по отношению к нему невозможна никакая агрессия. Он не то что неуязвим, но как бы по ту сторону. Ему не надо защищаться, потому что на него не могут напасть. Всем известно, что он – отец. Не имеет значения, что он щупленький и невысокого роста, потому что на самом деле он – безмерный, как безмерно небо или океан.

Отец – это отец.

И на него напали.

Он появился совсем не такой, как обычно. Молчаливый, и руки подрагивают. Непонятно, куда смотрит, и глаза грустные, задумчивые. Щупленький, хотя и безмерный. Узкоплечий. Не

Шварценеггер…

В соседнем переулке напали, где с одной стороны какой-то научно-исследовательский институт, а с другой – глухая бетонная стена хлебозавода. Глухой такой, темный переулок, как и все прочие переулки. Вечером лучше не ходить, особенно когда в институте кончается рабочий день и гаснет свет.

Отец между тем всегда там ходил, возвращаясь с работы, и никого не боялся, потому что отец и страх – несовместимо. Безмерность не знает страха, потому что сама может внушать его. Отец ходил, и никогда ничего, а тут…

Он даже и не поздно шел, и еще не совсем темно было. Два парня навстречу, спокойно, мирно, и вдруг – ногой. С раскрута. Без предупреждения. В полном молчании. И второй – тоже ногой. Прямо.

И тоже в полном молчании, словно бы они оба, здоровые такие, – немые. Оттого что молча – еще неожиданней.

Вдвоем – на одного.

На отца!

Только не на того напали. От одного удара отец уклонился, по инерции парня закрутило, а ногу второго он перехватил и вверх сильно дернул, отчего тот повалился, как столб, не ожидая такого отпора, а потом отец уже побежал. Не очень быстро побежал, чтобы дыхание сохранить и успеть развернуться, если станут его догонять. Чтобы лицом к лицу.

С достоинством, хотя и побежал. Словно вовсе и не убегал, а просто хотел выбраться на более оживленное место. Чтобы не забили насмерть (это отца-то!) и к бетонной стене не прислонили.

Чтобы поближе к людям.

Он, может, даже вовсе и не бежал, а уходил, только быстрым шагом. Трудно представить, как если бы лев убегал от зайца или морской свинки. Или даже от двух морских свинок. Нет, отец просто шел быстрым шагом, не оборачиваясь, спеша с работы домой, к ужину, а те вначале за ним погнались, но потом почему-то передумали и отстали. Может, испугались отца. Он уходил, а они за ним гнались и не догнали.

Он боком немного удалялся, а они все отставали и отставали.

Может, тот, кого отец так ловко свалил, травмировался, а может, сообразили, что лучше не связываться, потому что не просто же так все неудачно у них вышло и отец исчезает, оставляя им фунт презрения. Даже не оглядывается. Брезгливо не смотрит в их сторону.

Такой он был – отец! И что с того, что у него руки нервно потом подрагивали, а возле правого глаза жилка пульсировала, и взгляд печальный и задумчивый, и сам, щупленький, ссутулился…

Пусть знают!

Потом сыновья просят, умоляют отца еще раз показать, как все было. Как он здорово тех… Парни, значит, стояли или, верней, шли навстречу. Один, значит, ногой, с раскрутом, а другой, без раскрута, прямой от себя… Так, да?

Отец расставляет обоих, старшего и младшего: он как бы движется по тротуару навстречу этим крутым, в джинсе, и они ему навстречу, совсем уже близко, почти рядом, и тут один из них

(старший) делает типа фуэте – довольно высоко, но медленно задирает ногу (правую) и как бы касается отца. Верней, чуть не касается, потому что отец ловко успевает уклониться, и пока старший вертится, одновременно балансируя, чтобы удержать равновесие, отец демонстрирует уход-уклон от удара младшего

(согнутой в колене ногой от себя), ногу подхватывает и рывком поднимает…

Толчок.

Младший тяжело валится на крестец (больно), но на лице у него не столько боль, сколько восхищение.

Конечно, все замедленно, все не по-настоящему, хотя и очень похоже, все с улыбкой, и если младшенький слегка ушибает себе крестец, то это еще раз подтверждает отцовскую бойцовскую сноровку.

Молодчина батя!

Вроде как из безмерности, из разверзшихся небес грянула молния – и повергла. Справедливость восстановлена… Правда, не совсем молния. Но ведь – победа.

По-бе-да!

Иногда они меняются местами, и тогда уже кто-нибудь из сыновей, старший или младший, выступает в роли как бы ничего не подозревающего отца, идущего по пустынному переулку, а отец становится одним из тех парней, что на него напали, и вся сценка разыгрывается с самого начала. Каждое движение повторяется вновь и вновь, словно они пытаются постичь некий тайный смысл. Вернее, смысл всей этой невозможной, немыслимой, фантастической ситуации.