14 дней в поезде, который совершенно никуда не идет - Станислав Курашев

Сигареты есть только у меня, а так как в палате восемь человек, из которых курят пять-шесть, около одного человека не курит (в нашем случае – человек, которому инопланетяне пытались вживить датчики наблюдения), и один-два человека, которые просто не могут встать с кровати, хотя курить они, конечно, тоже хотят.

Сигареты для первой палаты хранятся в особой коробке, в особом шкафчике, в особой каморке, о чем непосвященные никогда не догадаются.

Если у обитателей первой палаты есть свои сигареты, то на пачках пишут фамилии владельцев, и нянечка, следящая за порядком в городе, выдает их исключительно владельцам.

Все неподписанные пачки сигарет считаются общими.

Их иногда передают нянечке для первой палаты обитатели других, нормальных палат, особенно те, кто когда-то в этой самой палате лежал.

Правда, сигареты самые дешевые, а ведь в палатах лежат иногда очень богатые люди, которые курят сигареты рублей по сто.

Но именно эти люди никогда никому не помогают.

Зажигалка в коробке только одна, и, выйдя из туалета, ее надо обязательно вернуть нянечке.

Это чтобы не курили в палате, так как сигареты можно стрельнуть в туалете, спрятать на теле и так далее.

Впрочем, все равно приходится это делать – доставать зажигалку, прятать сигареты, потому что когда выключают свет, никто не может уснуть, кроме тех, кто спит с самого утра.

Сигареты прячут в ножках кроватей, зажигалки – в батарее.

Открываешь осторожно окно, так как от дверей первой палаты до поста медицинских сестер ровно шестьдесят девять сантиметров, и, максимально прижавшись лицом к решетке, быстро и нервно куришь.

В последнюю ночь, перед тем как меня перевели, я курил дважды, еще, что довольно забавно, сестра заставила нас вечером переставлять кровати, так как поступил тяжелый и нужно было пространство для капельницы.

Причем две кровати были те самые, в ножках которых мы с Малининым спрятали на ночь пять сигарет.

Даже мое искусное перо не сможет описать те мучения, которые испытали мы с Малининым, передвигая эти кровати.

Ночью всем, почему-то кроме меня, сделали укол, и все отрубились, а я – голова все-таки не в порядке – просто забыл из-за этих перестановок, в какие ножки каких кроватей мы спрятали сигареты, и, подняв чуть ли не все кровати с людьми килограмм по девяносто, наконец-то нашел сигареты.

В прошлый раз зажигалку прятал старый партизан Сидоров, а у меня уже не было сил, и я просто положил ее под подушку, и конечно утром ее нашли, и конечно был скандал: «Я так и знала, Курашев, что это ты куришь, сейчас будет смена, и я все ей передам» и так далее…

Я – в обычной своей роли униженного и оскорбленного – «Ну не надо, пожалуйста, ну пожалуйста, пожалуйста…»

В палате я за главного, я решаю все вопросы с едой (в смысле с добавкой – жрать хочется ужасно, а теми порциями, которыми здесь кормят, наесться невозможно, и приходится унижаться, относя поднос с тарелками на кухню: «Валентина Васильевна (так зовут раздатчицу. – Авт.), ну пожалуйста, если останется, дайте добавки и хлеба и чаю…»

Она (добрая): «Ну если останется, я принесу…»

Почти всегда остается, потому что богатые в столовую не ходят.

Но иногда бывает, что и не остается.

И мы сидим в своей палате за столом в ожидании того, принесут нам добавку или нет, а пациенты из других палат, подходя к посту медицинских сестер, смотрят на нас сквозь стекло двери, как на отвратительных и опасных зверей.

13.08.2009 (четверг, утро)

Сегодня наконец-то спал нормально (проснулся, правда, в семь), соседи жалуются, что я храплю, и это довольно неприятно: раньше жена утверждала, что я храплю только пьяным и разговариваю во сне на незнакомых языках.

Стал принимать контрастный душ утром, потом дыхательная гимнастика, потом несколько физических упражнений, потом – зеленый чай, вот уже скоро и завтрак. Аля вчера принесла суп, надо попросить раздатчицу его разогреть, правда, у меня нет специальной пластиковой посуды, ну да, может быть, у нее есть.

Скоро обход, надо будет пожаловаться врачу на спину и глаза, болят они у меня ужасно.

Спина-то еще ничего, но вот глаза… Прочтешь страницу – и начинают болеть, даже сейчас, когда пишу, время от времени закрываю глаза и пишу вслепую.

В принципе, их можно понять.

Хороших людей в палате нет, это как бы такие изначально плохие хорошие люди, которые стали в итоге плохими.

Живем мы очень мирно, ни одного скандала, потому что мы все-таки – братаны…

Есть только один мальчик совсем уж несчастный, его расспрашивала врач, в принципе, она опрашивала всех, кроме меня, так как я стараюсь совершенно не доставлять никаких проблем и, видимо, произвожу впечатление самого нормального человека в палате.

Всем задают обычные вопросы о том, какой сегодня год, где мы живем, в какой стране и так далее.

Все напряженно пытаются запомнить правильные ответы других.

Мальчик (его фамилия Эшпаев) ответить смог только на очень немногие вопросы. Год он вспомнил, месяц август назвал девятым месяцем, день не смог вспомнить, на вопрос: «Где мы находимся?» – ответил, что в очень плохом месте, на вопрос: «Сколько пил?» – ответил, что месяц. (Это я его научил; когда его привезли, он сказал, что три дня, и ему, конечно, не поверили. Еще он сказал, что ему нужен хирург… «Чтобы ноги тебе отрезать? – поинтересовалась добрая медсестра. – У нас здесь хирургов нет…» И я сказал ему: «Скажи, что ты просто алкоголик…»)

К сожалению, пока его опрашивали, меня вызвали на укол, и я многое пропустил.

Задержал 22-летнего мальчика Эшпаева наряд милиции, когда он босой бродил по Дому офицеров (тому самому, где на стенах изображение Медузы Горгоны символизирует эмблему железнодорожных войск) и стучал во все кабинеты, пытаясь попасть в свою квартиру.

Сам он из Красноуфимска (я связно передаю вопросы врача и бессвязный шепот Эшпаева), еще у него есть сестра Катя, которая старше его ровно на три минуты, кесарева сечения не было, родились они вполне нормально, родители, как это водится у пациентов первой палаты, были сильно пьющими, и их лишили родительских прав, когда ему было семь лет, их с Катей забрала к себе тетка из Саратова, где они и жили, потом они вместе с Катей поступили в какое-то училище, где он учился на сапожника, а она – на швею.

Ах да, вспомнил: в школе они учились плохо, оставались на второй год, просто, как сказал о себе Эшпаев, «у меня плохая память, я все время все забываю»…

Потом все-таки пришел какой-то врач и перебинтовал ему ноги.

У меня тоже начались проблемы с памятью, причем довольно серьезные – я часто не могу вспомнить какое-нибудь слово, а имена вообще почти перестал запоминать.

Вот сегодня утром спросил у соседа по палате (имя которого я, кстати, тоже не помню), как зовут моего лечащего врача, который был моим лечащим врачом и в прошлый раз. Сосед ответил: «Олег Сергеевич»…

Вот сейчас это я еще помню, а завтра утром, вполне вероятно – уже забуду…

Училище они, в общем, окончили, Эшпаев стал сапожником, а Катя – швеей, он устроился в какое-то армейское училище, но через три месяца уволился, так как получал он там восемьсот пятьдесят рублей («Разве можно на эти деньги жить?» – задал вполне резонный вопрос Эшпаев), и с тех пор уже не работал.

Врач спросила про жену и детей, и неожиданно выяснилось, что у Эшпаева есть ребенок, и даже не просто ребенок, а – девочка, чему врач очень удивилась («А ты хоть знаешь, как дети делаются?»). Типа, в этом училище он познакомился с одной девушкой, которая тоже училась на швею и которую тоже звали Екатериной, потом они с Катей уехали в Екатеринбург. (Дальше я восстанавливаю с недостоверных слов обитателей первой палаты, так как именно в этот момент меня вызвали на укол, а когда я вернулся – врача уже не было.)

Эшпаев лежал и смотрел в пустоту.

В общем, Катя, видимо, вышла замуж и уехала в Екатеринбург, забрав с собою брата.

Потом кто-то случайно или ездил в Саратов, или приехал из оного и сказал, что, типа, Катька сказала, что у него дочка родилась.

Такие дела.

– А на что же ты пьешь? – спросила врач.

– Так моя сестра Катя родила второго, – ответил Эшпаев. Мы все, чей средний интеллект, даже включая мой, равен тридцати двум, не поняли. Но врач поняла сразу: «Ах, так она за второго ребенка деньги получила…»

По истории болезни (у него, оказывается, даже есть история болезни; может, и у меня есть?) последний запой у Эшпаева длился одиннадцать месяцев.

Эшпаев проспал примерно полтора дня, а потом в пустоту просил покурить. Мы ему объясняли, что в палате курить нельзя.

Наконец он всех достал, и мы стали стучать в дверь, типа, Эшпаеву надо в туалет.

Сам идти он не мог, и мне пришлось вместе с еще одним братаном тащить его на себе.

Там мы покурили.

– Доведешь его, ладно? – попросил я братана и пошел обратно в палату.

– Ну, как он там? – поинтересовалась у меня добрая нянечка.

– Да пошел он на хуй, – с неожиданной злобой ответил я, – т о т его доведет обратно…