14 дней в поезде, который совершенно никуда не идет - Станислав Курашев

Сейчас заходил врач, человек, в сущности, добрый – тот самый Олег Сергеевич – и позвал меня в кабинет.

Пришли результаты анализов. Биохимия – три из пяти показателей не в норме, флюорография (никогда не понимал, что это такое) в порядке, только в печени обнаружен ацетон, и это довольно грустно.

Откуда бы ему там взяться?

Потом я стал ему жаловаться – на сон, на боли в спине, на зрение (у меня что-то совсем плохо стало с глазами, то есть зрение у меня всегда было плохое, но сейчас стоит прочесть страницу или написать страницу, глаза очень быстро устают и как-то набухают) и так далее.

Он пообещал направить меня к неврологу и окулисту.

– Что же вы так вздыхаете-то тяжело, Станислав? – спросил он. – У вас просто очень необычный случай, вы выйдете отсюда, и все начнется по-прежнему, вам необходима психиатрическая помощь.

Договорились, что когда завтра приедет жена, мы втроем обсудим это.

Я знаю точно, что в психиатрическое отделение я не хочу, и попытаюсь завтра добиться этого. («Я не хочу идти в Морию», – ясным голосом сказал Леголас.)

Я и так пытаюсь вырабатывать в себе светлый взгляд на вещи – вот, типа, сижу на качелях, у меня есть сигареты и морковь, которую принесла Аля (я и вчера брал с собой морковь), в церкви звучит пластинка с литургией, батюшка тем временем у входа в церковь перетирает какие-то свои базары по беспроводному телефону. Ко мне подошел один из братанов, которого тоже перевели из первой палаты (один из самых неприятных – тихий зэк лет сорока, весь в наколках):

– О, ты тоже здесь! Чё, верующий, что ли?

– Да нет, – ответил я, – так просто здесь сижу, здесь спокойно.

– У тебя есть три рубля на свечку?

– Нет.

– Подвинься, что ли, – сказал он, и мы стали вдвоем качаться на качелях.

– Чё пишешь? – поинтересовался он. (Это самый распространенный вопрос, который меня просто уже задолбал, как будто человек не имеет права что-то писать в тетради; каждый, вплоть до последнего подонка, интересуется, что я там пишу в тетради…)

– Письмо, – отвечаю я, – пишу девушке, доберусь до Интернета – отправлю.

– Вон мужики идут, спрошу у них, – он ненадолго отошел. Потом вернулся:

– Дали денег, поставил свечку за упокой родителей.

– Будешь морковь? – предложил я.

– Давай, – безрадостно согласился он.

– Ладно, пошли покурим за ворота.

– А где там за здоровье-то ставить? – спросил он.

– Откуда я знаю? Я вообще неверующий. А ты?

– Верующий, – ответил он.

– А чё, типа, верующие пить могут?

– Типа, нет, – сказал он.

– А я, братан, – сказал я, – типа, о хорошем пытаюсь думать, вот солнце – хорошо, деревья – хорошо, живой – хорошо, ну и так далее.

– Пошли на фонтанчик, что ли, посмотрим, – неожиданно сказал он.

– Ну пошли, – ответил я.

Хоть фонтанчик и в тридцати метрах от качелей, я туда еще ни разу не подходил. Мы дошли до фонтана.

– Видишь, какая красота, братан, – грустно сказал я, – типа, люди, видишь, красоту создают, а мы только мерзость делаем… К тебе приходит кто-нибудь?

– Да нет, сестра в Магнитогорске, а баба на Уралмаше живет. «Нахуй, – говорит, – я в такую даль попрусь?» Она сама здорово бухает, я раньше так не бухал до нее, она, типа, старше меня, но выглядит еще ничего…

– Помогают тебе во второй палате?

– Да ниче, помогают, Саша – изумительный человек – чифир дает. У меня же денег вообще нет с собой, как домой поеду – хрен знает…

– Ладно, пошли, – сказал я, – скоро ужин…

У него цирроз печени и он очень скоро умрет.

Вышел после ужина покурить на улицу. Опять один из местных уродов (который меня особенно раздражает):

– Ты так и не рассказал пацанам, чё ты там пишешь. В это время Саня огибает угол здания, чтобы через окно передать в первую палату чифир.

Мной овладел обычный приступ безумной злобы, но я вспомнил, что благородный муж не должен впадать в гнев, и спокойно ответил:

– Да ничего не пишу…

– Мемуары, что ли?

– Да я даже слова такого не знаю. Чё ты все время лезешь ко мне?

– Нет, ну скажи, ты вот в какой палате?

– Какая разница? Я же тебя не спрашиваю, в какой ты палате.

– Так ты спроси.

– Да мне все равно, – сказал я, бросил окурок в урну и пошел к себе на второй этаж.

14.08.2009 (пятница, утро)

Снилось что-то очень длинное, мы с дедом легли очень поздно, наши счастливые сопалатники уснули гораздо раньше.

У деда своя личная персональная лампочка, которая горит всю ночь, из-за чего к нему возникают претензии.

Дед вчера долго объяснял преимущество совы перед жаворонком (или наоборот, я уже не помню точно), и мы при тускло-ярком свете этой лампочки читали до трех часов: он тщательно штудировал «Вечерний Екатеринбург», принесенный вчера доброй женой, а я Акунина – «Детскую книгу».

Деду 69 лет, его зовут Рудольф, а жену – Луиза.

Такие дела.

Как объяснил дед, родители жены как-то, типа, посмотрели, типа, пьесу Шиллера «Коварство и любовь», и она, типа, их зарубала, и они назвали свою дочь в честь т о й Луизы… (дед, к сожалению, излагал все это куда более литературным языком).

Дед вообще интересный человек. В школе его дразнили Адольфом, и он сменил имя на Роберт (почему – бог знает), а потом, типа, сменил обратно.

Он преподаватель физики, всю жизнь пишет какой-то труд – о мягкой механике твердых тел, и каждое лето сознательно уходит в запой, а потом ложится сюда.

Перпетуум-мобиле.

– То есть ты только летом пьешь? – спросил я.

– Почему? – обиделся дед.

Как выяснилось, в обычное время он пьет, по его выражению, по системе Хемингуэя – тридцать граммов в час: пройдет час – еще тридцать и так далее.

В ожидании нового часа он читает.

Что он читает, я забыл спросить. Очевидно, «Вечерний Екатеринбург».

Зовут на завтрак.

Запомнил только конец сна – что будто бы мы с Максом и Тимофеем спим в одной постели, Макс посередине, прижавшись к жирному телу Макса, причем Тимофей его целует (фу, какая гадость!), потом мы идем по городу, мне надо ехать в больницу, а я все думаю: не выпить ли мне с ними, а потом поиграть во что-нибудь, мы доходим до цирка, и они садятся в какой-то девятый автобус (который вообще там не ходит) и уезжают, а я остаюсь.

В туалете первого этажа видел Эшпаева, он сидел один.

– А где братаны? – спросил я.

– Уже покурили, – ответил он.

– Видишь, – сказал он мне с гордостью, – я уже сам могу ходить…

В понедельник вечером неожиданно во время ужина меня перевели во вторую палату, мы как раз ели выпрошенную мной добавку картошки.

Помню, кто-то из поступивших тяжелых очнулся во время подобного ужина и спросил, что там на ужин.

– Картошка, – ответил кто-то из нас.

– С чем? – спросил он, и мы все засмеялись.

Это п р о с т о картошка, даже не пюре.

Во второй палате были одни нарки и один очень старый зэк, я пару раз с ними чифирил, но потом надоело.

Какими только таблетками они не закидываются, чего только не делают, шум в палате – туда набивается человек двенадцать – стоит до самого рассвета.

Особенно Саня – человек, который никогда не спит и все время кому-то что-то прогоняет, рассказывая бесконечные истории, – выглядит он на удивление хорошо, хотя чего только не делает с собой.

Впрочем, словами это не описать, это надо видеть.

Человек он, в сущности, добрый, войдя в столовую, всем желает приятного аппетита, и уже несколько раз я с его помощью передавал в первую палату чифир.

Он законченный наркоман, большие проблемы с памятью, раз десять спрашивал меня, как меня зовут.

Помню, когда я курил на улице рядом с Олей – это такая нимфетка-наркоманка, к которой все испытывают тайно-явное влечение и которую родители хотят закрыть здесь на несколько месяцев, так она их достала – она вдруг сказала: «Блядь, я уже целый час сижу и думаю, почему сигарета не горит…»

Она просто забыла ее зажечь…

В общем, пошел я к старшей сестре (очень милая, такая стильная девушка, в смысле – женщина) и попросил, если есть места наверху, отправить меня наверх.

Она сжалилась, и я оказался в восьмой палате.

Все соседи тут оказались спокойные, интеллектуалов здесь нет, интеллигентный человек один – Рудольф, но днем он всегда молчит, а ночью читает «Вечерний Екатеринбург» и тому подобный ужас.

Еще был один нарк, который постоянно зависал у нас во второй палате, но его выписали в тот же день.

На его тумбочке лежала книга «Буддизм. Энциклопедия» – как он мне объяснил, он хотел узнать, что такое нирвана.

Все молодые нарки, лежащие здесь, одинаковы: это дети богатых родителей, готовых сделать все что угодно, лишь бы чадо родное не плакало, лишь бы дитятко родное – насытилось…

Пример разговора нарка по телефону: «Мамочка, привези завтра голубцы и фаршированный перец. Сделаешь, ладно? Мне что-то пищи домашней захотелось. Ладно, мамочка?»

Все они говорят на своем специфическом языке, половину слов в котором – увы мне, хронолингвисту – я не понимаю…

А все вокруг, похоже, прекрасно понимают.