Лицедеи - Джессика Андерсон

— Розамонда, я уже старая женщина.

— Интересно, когда ты успела постареть.

— Я старая женщина, — настойчиво повторила Грета, — и если мне достанется только дом, я справлюсь, мне этого хватит. А все мои дети устроены.

— Были устроены, — вставила Розамонда.

— О чем ты?

— Ты, конечно, видела утренние газеты.

— Да, видела. Но Тед годами твердил…

— На сей раз это правда. На сей раз серый волк настоящий, а не из песенки.

— Тед в самом деле теряет…

— В мгновение ока. Брр!

— В таком случае придется продать яхту.

— Придется.

— Знаешь, Рози, я думаю, ты скоро убедишься, что у Теда все в порядке. Тед из тех, у кого всегда все в порядке. Хотела бы я сказать то же и про Стивена и Гермиону. Они никогда не выберутся из этой квартиры. Стивен очень неудачно продал их дом в Болкхэм-Хиллзе.

— Не стоит ругать Стива, мама, Мин не терпелось переехать. Ее, впрочем, тоже не за что ругать, она такая, какая есть, обстоятельства сильнее ее.

— Я считаю, что человек в силах бороться с обстоятельствами.

— Не спорю, но если бог даровал Минни лицо богини, ему следовало поселить ее в мраморном дворце.

— Боже правый! В мраморном дворце! У них был вполне приличный дом. Все знали, что впереди трудные времена. И вдруг они заводят еще одного ребенка, пусть это даже Имоджин, — раздражение в голосе Греты мгновенно сменилось нежностью. — Ах, Рози, какая прелестная девочка.

Розамонда вдруг услышала прерывистое дыхание, почти шипение.

— Мама? — осторожно спросила она.

Трубка молчала. Сквозь зеркальное стекло большого окна Розамонда бросала тревожные взгляды на небо, на гавань, на северный берег.

— Мама, что случилось?

— Сама не знаю, — прозвучал сухой, бесцветный голос Греты.

— Это я виновата, — сказала Розамонда. — Не надо было заводить разговор про трудные времена, про Мин, про Стива. Но Мин и Стив вроде нас с Тедом, мама. Так или иначе они выпутаются. Я не хотела говорить про Теда, но ведь ты все равно прочла бы в газете. С Гарри сейчас все в порядке, он уже не тоскует о Маргарет. А с Гаем… с Гаем ничего не поделаешь, огорчайся не огорчайся, этим ведь не поможешь, верно? Ушел вчера, ты сказала?

— Да, вчера. Выиграл деньги… в карты или на скачках, не знаю.

— Через неделю вернется. Вот увидишь.

— Я не хочу, чтобы он возвращался. Пора мне освобождаться от старых привычек. Освобождаться от пут.

Голос Греты постепенно обретал звучность.

— Как мальчики, Розамонда?

— Как раз явились. Привет, мои дорогие.

Розамонда внимательно оглядела сыновей с ног до головы.

Шестнадцатилетний Метью и пятнадцатилетний Доминик были удивительно похожи друг на друга.

— Они надели летние шляпы.

— Передай им от меня самый сердечный привет, — с нежностью сказала Грета.

— Бабушка передает вам сердечный привет, — крикнула Розамонда в спину сыновьям. — Они тоже передают тебе привет, — сказала она в трубку. — Отправились набивать животы, поросята этакие, а потом выкурят по сигарете с марихуаной, вернее, «подышат», кажется, так это теперь называется.

— Неужели они в самом деле курят марихуану? — почти шепотом спросила Грета.

— Я знаю только одно: так пишут в газетах.

— А я знаю, что ты шутишь, — сказала Грета с возмущением, хотя и не очень уверенно.

Грета положила трубку и встала. Хотя ей уже исполнилось шестьдесят лет, дочери часто говорили, притворно вздыхая от зависти, что она сохранила прекрасное здоровье и цветущий вид. Пышные золотистые волосы поседели, но чуть раскосые глаза все еще поражали яркой голубизной, и одежда не скрывала гибкости стана. Пересекая холл, Грета что-то сердито бормотала. В последнее время ее губы часто шевелились, будто она с негодованием произносила про себя какой-то нескончаемый монолог. Она ходила быстро и обычно не смотрела по сторонам. Грета поправила ногой ковер и вошла в столовую, отделенную от холла широкой аркой. Идя мимо длинного полированного стола, она все-таки искоса взглянула на него. Восемь стульев по сторонам стола и еще несколько у стен только подчеркивали его ненужность: эта комната давным-давно превратилась в прибежище детей, считавших ее своей, когда они были маленькими, и когда подросли — тоже.

С тех пор как Грета переступила порог этого дома, она ни разу не позволила себе такой вольности, как брюки, даже когда их носили все, и ни разу не доставила себе удовольствия походить летом с голыми ногами. Сейчас, весной, она была одета с обычной строгостью: простое хлопчатобумажное платье и туфли на каучуковой подошве с низкими каблуками.

Столовая соединялась с большой светлой кухней. Здесь, в кухне, окна выходили на запад, но маркизы еще не натянули, и когда Грета прижалась лбом к стеклу, весеннее солнце высветило морщинки на истонченной синеватой коже, несколько поврежденных капилляров в глазах и две вертикальные дорожки по углам рта. Под удлиненной недоброй верхней губой нижняя казалась чуть коротковатой.

В саду за домом газон был оставлен только около кухонной двери, все остальное пространство занимали деревья и высокий кустарник, скрывавший ограду. Под сливовым деревом, усыпанным нежно-розовыми, почти белыми цветами, Джек Корнок сидел в кресле на колесах на том месте, где час назад его оставили Грета и Сидди. Слегка раздвинутые ноги Джека лежали горизонтально, носок одного башмака чуть отклонился в сторону, а сами башмаки, начищенные до блеска, были щедро обрызганы солнцем. На Джеке Корноке был костюм в тонкую полоску с застегнутым на все пуговицы двубортным пиджаком и жесткая фетровая шляпа, щегольски надвинутая на один глаз. Джек Корнок никогда не выбрасывал одежду, а так как в юности и в зрелом возрасте он стремился быть образцом элегантности и одевался, следуя капризам вечно изменчивой моды, к старости его шкафы ломились от костюмов, шляп и обуви, приобретенных за долгую жизнь. Когда Джек женился на Грете, она раскритиковала почти весь его гардероб, чем нанесла его самоуверенности такой чувствительный удар, что он со злости отказался от своих любимых вещей, убрал их с глаз долой и обзавелся новыми. Но после короткой, оставшейся неразгаданной болезни (за два месяца до инсульта) он вновь пристрастился к одежде, от которой Грета убедила его отказаться. Каждое утро между первой болезнью и инсультом он одевался с нарочитой тщательностью, придирчиво разглядывая себя в зеркале, примеривал «шикарные» костюмы времен послевоенного бума и, наконец, будто невзначай появлялся перед Гретой в пиджаке с непомерно широкими плечами, с широким шелковым галстуком и в жесткой фетровой шляпе. «Мама, он не помешался на экономии?» — спросила однажды Гермиона, но Грета с полным самообладанием мрачно ответила, что экономия здесь ни при чем. Когда Джек после инсульта вернулся из больницы домой, все решили, что теперь он наконец откажется от своих любимых костюмов, однако сперва с помощью яростных исковерканных слов, а затем не менее яростных взглядов и взмахов здоровой руки он решительно отверг более удобную одежду последних лет. «Как он перенесет январскую жару?» — спрашивала Гермиона у сестры, Розамонда в ответ лишь недоуменно поджимала губы и всем своим видом показывала, что не уверена, доживет ли Джек до январской жары.

Грета заложила руки за спину, прошла по траве между деревьями и остановилась около кресла мужа. Хотя он не мог встать без посторонней помощи, около его здоровой руки всегда стояла палка. Джек казался все таким же большим, но похудел, и пиджак с широкими подложенными плечами висел на нем как на вешалке. Толстые губы, как всегда сухие, растрескавшиеся, так побледнели, что стали почти неразличимы. Красновато-коричневые глаза прятались за стеклами очков в массивной оправе и пристально, не меняя выражения, следили за каждым движением Греты.

Она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь. Заботливо наклонив голову, Грета предлагала мужу чай, воду, сок, суп, спрашивала, не позвать ли Сидди. Обычно Джек выражал согласие кивком головы или поднимал вверх большой палец, но сейчас, хотя он внимательно вслушивался в слова Греты и не сводил с нее глаз, ответить не пожелал. Грета немного подождала, с улыбкой подошла поближе и сняла с его темного костюма несколько розовых лепестков сливы.

— Сильвия возвращается домой, — сказала она.

Выражение лица Джека не изменилось.

— Я ведь знаю, что ты меня слышишь, Джек.

Грета встала с другой стороны. Алфавит, напечатанный на плотном картоне, красная ручка, словарь и «Сидней морнинг геральд», сложенный вчетверо, валялись на траве. Упасть сами они не могли. Врачи утверждали, что Джеку повезло: болезнь отняла у него обе ноги и полностью парализовала одну руку, но с помощью другой, здоровой руки он расписывался и сообщал, что ему нужно, указывая соответствующие буквы в алфавите или слова в словаре. Однако молчание его было нерушимо: он не мог или не хотел произнести ни слова.