Так - Дмитрий Гридин

Так сидели мы на кухне и как-то даже по-стариковски охали, с тихой грустью вспоминая светлые моменты великодержавного бытия. «Машина» уже полностью отработала время своего mp3, рыжики побурели, картошка счипсилась, форель уже и в рот не лезла… Традиционный пшеничный спутник задушевной русской беседы, стоивший раз в десять дороже своего советского аналога, по качеству, наверное, был во столько же раз хуже. Поэтому уничтожена была вражина литровая лишь на четверть с пальцем. Братец засобирался восвояси. Переступая уже через порог, спросил:

– Шелковицу помнишь? – И ушел в утро. А на меня нахлынуло вдруг: словно накипь, наносимая этим двадцатилетием, под действием реагента откололась, сошла со спирали памяти.

Шелковица… Почти каждое лето бабушка с дедом возили нас, сопляков, к морю. Иногда путь домой пролегал через Советскую Украину, а точнее – через Полтавскую область. Понимаю теперь, что такой путь был заранее определен бабушкой, ведь мы ехали к родственникам. Но нам это преподносилось как сюрприз: «В Подпорожье через Белики поедем, там еще недельку-другую поживем». В Беликах жила бабушкина сестра Антонина с мужем, дедушкой Глебом. Баба Тоня, как мы ее звали, за свое белое происхождение и «особый» взгляд на советскую власть, при Сталине 10 лет провела в тюрьме. Удивительно, что даже лагерные годы не сломили дух Антонины Александровны. Она была красивой, веселой, до конца своих дней сохранившей благородную стать и ясный ум женщиной. Советскую власть называла явлением временным, никого и ничего не боялась, но «усатого грузина», даже после реабилитации своей и его низвержения с политического Олимпа, почему-то уважала, величала (!) «батькой» и, думаю, даже молилась за него. Однажды я застал бабу Тоню за странным занятием – она сидела на колченогой табуреточке и колола лесные орехи небольшим бронзовым бюстом генералиссимуса, приговаривая: «Твои грехи, мои – орехи». Дед Глеб был настоящим героем – в их скромной квартире на стене белой комнаты висела казачья шашка в кожаных ножнах, а в ящике комода в коробке из-под кубинских сигар лежали боевые ордена. На антресоли, в куче реликтового хлама, он хранил действующий немецкий вальтер и трехлинейный обрез. Двоюродный дедушка ростом был на голову ниже своей жены Антонины, но, как балакали соседки, «тримав її в чорному тілі» (держал в узде). Соседки просто завидовали. Глеб и Антонина были созданы друг для друга. Никогда еще, до той поры, я не видел такой любви. Думаю, что их действительно соединил Бог. Когда в 1943 году моему деду сообщили об аресте его жены, исключили из партии, разжаловали в рядовые и послали на передовую, он в первом же бою с криками: «За Родину, за Тоню!» уничтожил «из личного оружия больше двадцати вражеских солдат и офицеров». Дед был несколько раз ранен и контужен. Домой вернулся полуглухим, но сохранившим прекрасный певческий голос. До сих пор вижу его сидящим в седле, поющим себе в усы «Iхав козак за Дунай» и всматривающимся куда-то вдаль поверх мирных сельских хат в сторону закатного запада. Правая рука деда Глеба, искалеченная осколочным ранением, изредка делала движение, сходное с тем, как воин берется за рукоять шашки. Он, невысокий и уже весьма пожилой ветеран, тогда казался мне истинным богатырем, способным уберечь не то что свою Тоню, но и всю богохранимую державу нашу. Дед был героем, инвалидом и… мужем бывшего врага народа. Ясное дело, жили трудно.

С такими родственниками не особенно забалуешь, но мы всегда с радостью ехали в украинские Белики, в гости к Антонине и Глебу. Здесь, в теперешнем поселке городского типа, задолго до революции, в год появления на свет вождя мирового пролетариата, родился православный священник, организатор массового шествия рабочих в день Кровавого воскресенья Георгий Аполлонович Гапон. В этом же местечке жил и работал венгерский революционер и писатель Мате Залка (генерал Лукач). Само поселение находится на реке Ворскла. В давние времена эта река имела другие имена. За пять веков до Рождества Христова она звалась Пантикапой, а уже Петр Первый во время Полтавского сражения, уронив на переправе подзорную трубу в реку, назвал ее «вором стекла» – Ворсклой. Легенда, конечно, как и Вытегра – «вы тигры», Винницы – «вы – ниц».

На берегу Ворсклы, и это уже чистая правда, так как дедушка Глеб был тому свидетелем, при проведении строительных работ уже в мирное время, был отрыт наш солдат, очевидно засыпанный землей при взрыве бомбы. Поразительно, что этот часовой, «простоявший на посту» много лет, был словно живой. Естественно, что от взаимодействия с кислородом ткани тела стали разрушаться, но безмолвного свидетеля войны успели сфотографировать и даже хотели поставить ему памятник. Не знаю, почему я так, достаточно подробно, рассказываю об этих местах, где мне, странному патриоту, пришлось впервые испытать искреннее сожаление и горечь утраты строя, не принесшего моим близким ничего, кроме боли и страданий. Наверное и потому также, что воспоминания эти несут и первую радость искренних чувств.

Шелковица… Это, казалось бы, экзотическое растение, на листьях которого так вольготно чувствует себя китайский червячок – производитель шелка, росло во дворе Антонины и Глеба. Не знаю, специально ли подгадывала бабушка, когда везла нас в Белики, но к нашему приезду дерево (его еще называют тутовым) всегда было покрыто плодами. Темно-фиолетовые и красноватые ягоды шелковицы стали нашим излюбленным лакомством. Сладкие, с неповторимым ароматом, они сами прыгали с веток в рот. Да-да, иной раз, ударив по стволу ногой, мы ловили зрелые плоды именно так. Единственное, что огорчало в таких вкусных играх – несмываемые пятна, которые шелковичные ягоды могли оставить на одежде. Тутовое дерево было для нас источником наслаждения – мы горстями поедали мясистые плоды, прятались от солнца в зарослях его ветвей, его ствол служил стартовой площадкой для множества игр. Однажды в одну из мальчишеских забав включилась соседская девочка Софья. Двенадцатилетняя девчонка была нашей ровесницей, но ни я, ни Рома не могли угнаться за ней наперегонки и в других, пацанских играх. Мы были рады новому другу и носились по двору «як божевільні» (как сумасшедшие).

Однажды, устав от беготни, решили подкрепиться шелковицей. Забравшись на ветки, втроем принялись срывать налитые ягоды. Тогда я впервые пригляделся к Софье. «Боже, да ведь это ангел! – подумалось вдруг. Конопатый ангелок с соломенными косичками, перепачканными рубиновым соком губами – Сонька очень смешно говорила. Она пыталась общаться с нами по-русски, но постоянно переходила на мову. А мы, ну как же, почти ленинградцы, мягко поправляли ее. И этот забавный суржик, и уже начинавшие проглядывать зірки, и теплый воздух, пропитанный беззаботностью и радостью ожидания завтрашнего дня, ожидания того, что мы снова будем сидеть вместе на этом тутовом дереве, а может быть, скоро уйдем вместе в дальнее плаванье, спасемся при кораблекрушении и станем жить робинзонами на острове, – все это было так здорово, что от избытка чувств я… поцеловал ангела. Софья посмотрела мне прямо в глаза, по-взрослому поправила волосы и спросила: «Ти це по-справжньому?». Я кивнул и отвернулся. Что я мог сказать? А на следующий день дедушка Глеб привел в конюшню молодого жеребца. Старая кобыла Весна уже не могла нести седока или тащить за собой тележку, на которой дед возил сахарную свеклу для перерабатывающего завода. Весну со слезами на глазах он отдал каким-то цыганам, а буланого коника поставил в денник. Мы с Софьей долго любовались этим дивным созданием, гладили и разговаривали с Вiтром. Наши руки соприкоснулись в шелковой гриве жеребца. «Завтра їдете?» – спросила Сонечка. Я кивнул, нам действительно нужно было уезжать завтра. «А коли приїдете ще? Ми ще зустрінемося?» Я пожал плечами – что может зависеть от ребенка. «Це я теж по-справжньому…» – прошептала девочка и поцеловала меня в щеку и почему-то заплакала.

Шелковица… Я приехал в Белики только через пять лет, летом 1992 года, после смерти бабушки Антонины. Как раз накануне своей отправки в российскую армию. Украина была уже незалежной, всюду гордо реяли жовто-блакитні флаги, вольно выпирали со стен трезубцы, не в чести уже были ни Петр Первый, ни поп Гапон, ни генерал Лукач, пачками кочевали из кармана в карман деньги-фантики. Памятник «песчаному» часовому так и не установили, да и вряд ли уже когда… Дедушка Глеб выглядел неважно. Он молчал, когда встретил меня, молчал, когда мы шли на кладбище, молчал возле могилы любимой и дорогой Тонечки.

«Давай во дворе посидим, помянем…» – сказал он, когда мы вернулись домой. Накрыли небольшой столик, дед откупорил поллитровку горилки, нарезал лука и открыл банку тушенки. «Скудно… – тихо произнес он. – Скудно совсем стало». И снова замолчал. Мы выпили и закусили. Затем еще. И вдруг ветер донес до меня знакомый аромат. Ну, конечно, это тутовое дерево осторожно вмешалось в наши беззвучные поминки. «Дед, а Софья еще здесь живет?» – спросил я. Герой войны глянул в сторону и помотал головой. «А где?» Он снова мотнул. «А где она, что с ней?» Дед отвернулся и принялся набивать трубочку. Я ждал и не отрываясь наблюдал, как калечными пальцами ветеран вталкивает в жерлице горький табачок. Он закурил и медленно начал рассказывать: «Софья все русский язык учила, как вы уехали. Школу закончила, поступила во Львове в педучилище. Хотела учительницей быть… На танцы пошла с подружкой… Там их какие-то западняне поймали, да избили за то, что на москальской мове говорили. Подружка легко отделалась, а Софья в больнице незадолго до Тонюшки померла». Костлявой шелковичной ягодой встал в горле моем комок. «Гибнет все, Дмитро, гибнет… – продолжал дед. – Выпей вот». Я опрокинул в себя рюмку свекольной горилки. «И закуси добре, конинкой… То ж мой Ветер в банке-то, коник мой в банке… Время-то какое настало… Коня едим, своими руками я…» – дед уже рыдал вовсю. Я бросился к шелковице… Под ее раскидистой кроной меня долго рвало, слезы лились градом… Градом падали и ягоды на светлую рубашку, оставляя несмываемые кровавые пятна, оставляя следы, проникающие сквозь одежду и кожу – прямо в душу.