Злой мельник - Семен Юшкевич

Дальше от деревьев побежали правильными кругами нарядные клумбы с красавицами розами, над которыми вьются пчёлы, жужжат и резвятся. Изредка слышится где-то в кустах шуршание крыльев, чириканье, писк… Мелькают оттуда же чёрные внимательные глаза птиц, птиц разноцветных, таинственных, которых я готов обожать.

— Вечно, вечно бы оставаться здесь, — сладостно думается мне. — Господи, подари мне такую жизнь, дай немного пожить в этом царстве и умереть.

— Идём, — будит меня голос Стёпы, — груши дальше.

Я поднимаюсь и лениво иду за ним. Шаги наши хрустят в песке, и мне вдруг кажется, что когда-то это уже было со мной, и тоже тогда хрустели шаги, и что та жизнь, в которой оно происходило однажды, была лучше и несравненно прекрасней настоящей. Чем хороша наша жизнь? По вечерам отец, который и любит нас, но строгий и неумолимый; страшное училище осенью и зимой; огорчения и страхи за жизнь дорогих мне папы и мамы и однообразие во всём, что за этой стеной. Не в моих ли мечтах о пленнице из белого домика я жил этой дорогой жизнью, знал этот сад, эти новые, хорошие чувства?

Вот и фруктовые деревья. Я бросился к Коле, чтобы обнять его, — так славно на душе у меня, так чувствую я Бога над собой. Мне кажется, что мы не люди, не живём в мире, и что никогда, никогда не вернётся прошлое. Груши зелёные, но уже с розовеющими щёчками, похожие на маленькие бутылочки, свесились вниз и ласково ждут нас. Как забрызганные кровью виднеются вдали вишнёвые деревья и так необычно красивы своими ветвями, ушедшими вширь. Внизу, из длинного ряда кустов, лукаво выглядывает твёрдый крыжовник зелёными глазами своими и как бы вытягивается, чтобы дать себя отведать. Бежит смородина мимо взора, собравшись в миниатюрные кисти красного винограда, и руки невольно сами тянутся к ней. Я не знаю, что переживает Коля…

— Господи, — с благоговением шепчу я, — подари мне такую жизнь!

С грушевого дерева уже раздаётся крик Стёпы, зовущий меня подняться к нему. Коля сидит на вишнёвом дереве и, уписывая вишни, не забывает кучами класть их за пазуху. Я делаю то же, поднимаюсь к грушам, срываю их, кладу за пазуху, отведываю одну. Но она невкусна ещё и я с отвращением выплёвываю её. От груш мы переходим к вишням, смородине, крыжовнику, и я наедаюсь так, что меня начинает тошнить. За пазухой растёт запас. То же самое у Коли и у Стёпы. Мы перегружены и ничего уже не хочется. Пора домой. Как-то мы выберемся? Я уже привык к красоте сада, она начинает утомлять меня, а то живое и важное, что сейчас должно совершиться, и страх перед тем, что ждёт нас у выхода, — всё больше закрадывается в душу и выталкивает из неё всё другое.

— Теперь мы воры! — со стыдом думаю я, ощупывая набранные запасы. Гляжу на Колю с отчаянием. — Если бы папа узнал!..

Коля сам бледнее обыкновенного, и страх за него заглушает мой собственный. Стёпа всё уписывает вишни, не может никак ими насладиться и весело смеётся. Меня злить ровный блеск этих холодных, мраморных зубов мальчика и плутовское выражение в его глазах.

— Домой, — командует Коля дрогнувшим голосом, и я готов заплакать от этих упавших, бессильных звуков. Пусть боюсь я, но Коля не должен бояться. Я всё возьму на себя. На своих плечах я готов вынести всю тяжесть этого поступка, но Колю никто не должен трогать.

— Домой!.. — подбадриваюсь я, — идём, Стёпа, Коля… Я первый вылезу на стену и посмотрю, спокойно ли.

С доброй улыбкой он смотрит на меня, и, как бы поняв мои чувства, одобряет меня кивком головы. Я взлезаю, поддерживаемый ими, и быстро оглядываю путь. Никого. Мельница гудит, — где-то громко спорят. В самом дворе лежит спокойствие и равнодушие. Я шёпотом даю сигнал, — они поднимаются вслед за мной, все прыгают вниз, и мы двигаемся дальше. Опять под окном застывает сердце от ужаса. Но вот мы, наконец, благополучно у калитки. Ещё один миг — и свобода. Стёпа бросается открыть её, — но ужас! теперь она заперта на ключ, и выход отрезан.

— Мы пропали, — шепчу я с ужасом.

Коля страшно бледнеет и тоскливо оглядывается. Времени терять нельзя. Губы у него синеют и дрожат, Стёпа же по-прежнему весел и спокоен. Опять сверкают его зубы и он бормочет:

— Вишь, черти проклятые, догадались-таки. Погодите, подлецы, ещё не поймали. Колька, за мной! Гляди в оба. А ты не плачь, — обращается он ко мне, и бросает с презрением: «Баба!» — Не поймают, — с уверенностью заканчивает он, — меня лошадь не догонит, не то что подлец мельник…

Всё это очень хорошо, но для нас неутешительно. Я совсем неважно бегаю. Но мужественные слова Стёпы всё-таки ободряют и теперь, не прячась, пускаемся бежать назад в сад. Но едва мы поднялись на стену, как вдруг показался совсем близко старик мельник с парнем, — видно своим сыном.

В руках у них прутья, должно быть для нас приготовленные.

— Слезай, — кричит нам мельник, — не то хуже будет! Воришки проклятые, совсем сад испортили, — бормочет он и внимательно смотрит на стенку, попорченную ногами мальчишек.

Стёпка прыгает в сад, а мы без размышления за ним.

— Ступай к стене, что выходит на улицу, — кричит Стёпа на бегу. — Другого места нету.

Мы с Колей усердно работаем ногами, и наплыв энергии на время разгоняет страх. Однако, едва мы добрались до уличной стены, как мельник вырос перед нами и стегнул прутьями в воздухе. Мы бросились назад. Страх опять щемит сердце. Размышлять некогда. За нами гонится сын мельника, парень лет 16. Вот, вот нагонит!.. Куда бы спрятаться? Коля тяжело дышит, и я по плечам вижу, что он утомляется. «Хотя бы дали немного передохнуть», — думается мне. В эту минуту нас выручает Стёпа. Он реет по земле, как ласточка. Заметив нашу усталость, он начинает дразнить парня и нарочно шмыгает мимо него. Тот с криком бросается за ним, а мы выигрываем время. Долго, однако, такая борьба продолжаться не может. Опять мы бежим к уличной стене. Вдруг Стёпа, решив, вероятно, что нас не выручит, развивает изумительную скорость, оставляет парня далеко за собой, и, — пока старик мельник собирается, — вскакивает на невысокую со стороны сада стену и со смехом прыгает на улицу. Ужасное положение. Мы одни в руках палачей. Вместе со Стёпой как бы солнце пропало. Я не хочу уже бороться, бежать. Пусть будет, что будет. Решившись, я сразу останавливаюсь и жду опасности. Парень набегает на меня, хватает за шею пятернёй и крепко держит. Коля также останавливается. Он меня жалеет и не хочет оставить одного. Парень хватает и его за шею, и мы оба, как пойманные птицы, в его грубых руках. В эту минуту подходит мельник и, взвизгнув в воздухе прутьями, больно ударяет меня.

— Вот тебе груши воровать, — слышу я его жёсткий голос, — вот тебе сад господский портить. Будешь, поганый воришка, лазить сюда.

Опять визг прутьев и боль в теле. Мне стыдно; я молчу.

— Пусть бьёт, — думаю я, — устанет.

Но раздался удар и на этот раз он угодил Коле. Вот этого я уже не могу вынести. Я рвусь из рук парня и смело кричу:

— Не бей брата, не смей бить!

Опять тишина в саду, но уже страшная. Мы вдали от людей и защиты, и нас охватывает ужас до умопомешательства. Наконец, нас доводят до стены, дают ещё несколько пинков на прощанье и мы, рискуя жизнью, бросаемся вниз со стены полуторасаженной высоты.

Славу Богу! Мы бежим вдоль улицы, точно ругань злого мельника, посланная вдогонку, имеет ещё силу ударов. Потом выбегаем на нашу гору и, остановившись, тупо глядим друг на друга. Нам стыдно до омерзения. Молча мы выбрасываем накраденный груз и с досадой топчем его ногами.

— Мы не воры, — со слезами говорю я, наконец, Коле, — а за то, что съели, осенью заплатим мельнику. Соберём деньги и заплатим.

Коля серьёзен и мрачен.

— Здорово досталось, — говорит он, — больше уже не сунемся. Чёрт бы Стёпу взял. Славно выйдет, если папа узнает…

— Я всё на себя возьму, Коля, — отвечаю я, — но папа не узнает.

Увы, я ошибся… Папа узнал, и мы жестоко были наказаны за наше преступление.

Было это так. Посидев с Колей на горе и пожалев о своей судьбе, мы привели в порядок паше платье, умылись водой из «ключа», спустились вниз и скоро забыли о несчастном приключении с мельником. В этот день Стёпа не показывался больше и мы были уверены, что отец засадил его за работу в кузнице. День пошёл своим порядком. От мамы мы получили нагоняй за опоздание к завтраку и обещание рассказать папе, какие мы скверные, гадкие, как портим платье и становимся совершенно уличными. «Точно никогда не учились», — сравнила она, быстро оглядывая наши загоревшие лица. Мы спокойно отнеслись к буре, позавтракали… Потом опять воспользовались её рассеянностью, улизнули на гору, где и провели время до захода солнца. В шесть часов, — отец обыкновенно приходил в девять, когда бывал занят, — подавали чай в беседке. Мы были очень оживлены за столом и вели себя так развязно, что мать едва нас не прогнала. Впрочем, всё обошлось мирно. Я не отказал бабушке в просьбе и любезно предложил ей свои две руки, — обыкновенно она это проделывала на двух подсвечниках, — на которые она насадила связку толстых вязальных ниток и стала наматывать их на клубок. Коля растрогал маму тем, что тоненьким приятным голосом спел «Среди долины ровныя». Словом, всё шло хорошо. Бабушка, намотав нитки, отпустила меня, наградив поцелуем, и мы с Колей отправились в детскую: он — дорисовывать копию какой-то красивой греческой головы, я — раскрашивать водянистыми красками свой ранец, за что мне не раз уже доставалось от мамы.