Русалочка - Тимур Постоев

Заправские сплетницы, те самые, что целыми днями роились в Хабергассе и перемывали косточки без исключения всем, от прохожих до Господа, ездили за свежими новостями в Пегниц или в Байройт. Чаще в Байройт, ведь этот живописный городок в полутора милях от Кройссена знал весь свет Европы: здесь долгое время жил Вагнер, здесь он написал своего знаменитого «Парсифаля», здесь же «Парсифаль» был впервые поставлен по завещанию композитора в 1882 году. Именно тогда и началась наша история: в июле 1882 года, когда в рамках известного на всю Германскую империю Байройтского фестиваля мир увидел долгожданную премьеру «Парсифаля», последней вагнеровской оперы.

Думаю, несложно представить, как встрепенулся провинциальный Кройссен летом 1882 года, когда на несколько дней внимание всей европейской богемы было обращено к соседнему Байройту. Премьера была назначена на 26 июля, но еще за месяц в каждом закоулке Хабергассе неугомонные сплетницы вздыхали и охали: «Видели ли вы новые аллеи в Байройте?», «Не знаете ли, где остановился кронпринц?», «Правда ли, что на премьеру пожалует русский царь с семьей?» и прочая, прочая. У любого, кто, к несчастью, в ту пору оказывался в Хабергассе, начиналась страшная мигрень.

Но в одном, безусловно, все эти пресловутые сплетницы были правы. Господи, как же изменился Байройт за неделю до премьеры «Парсифаля»! Старинный уездный городок превратился в культурный центр всей Германии, если не Европы. Живая музыка, гастролирующие артисты, литературные салоны и знаменитые на всю Баварию ярмарки и выставки – все это обрамлено вычищенными до блеска бульварами, свежей зеленью аллей и парков, заново выбеленными фасадами домов в центре города. Повсюду восторг, гостеприимство и отменное баварское пиво: жизнь фестивального Байройта на неделю превратилась в настоящую сказку.

Желающих попасть на Байройтский фестиваль было настолько много, что провинциальный городок не смог вместить всех гостей: многим пришлось расположиться в пригородах Байройта, чем, кстати, с пребольшим удовольствием воспользовались те, кто предпочитал тишину или же дешевизну. Надо сказать, имперские власти и тут постарались на славу: между Байройтом и пригородами были пущены дополнительные экипажи, да и в самих городах карет прибавилось.

Вот тогда наступил черед ликовать городкам и деревушкам, соседствующим с Байройтом. Жители пригородов взахлеб обсуждали, какой гость, не нашедший себе приюта в Байройте, пожаловал в их дыру. Кому-то достался министр финансов, кто-то получил курфюрста с семьей, а в Кройссен, по слухам, должен был пожаловать датский консул с женой.

Всего лишь за день о таинственном консуле было сложено столько легенд, что хватило бы на пару фольклорных сборников. Нашлась добрая сотня людей, утверждавших, что они лично знакомы с консулом: их показания чуточку расходились, но все они клялись и божились, что неведомый гость – еще тот плут и обманщик, что в постоялый двор его пускать нельзя и что приедет он вовсе не для того, чтобы насладиться Вагнером, а для того, чтобы шпионить и сеять интриги. В одном лишь никто не сомневался: консул обязательно окажется престарелым брюзгой в замусоленном мундире, скупым до невозможности, а его жена непременно будет заносчивой зазнобой, скандальной и капризной.

Каково же было удивление кройссенских сплетниц, когда из экипажа, остановившегося в Хабергассе, вышел ослепительный красавец тридцати лет, одетый по последней моде, с еще более молодой спутницей-блондинкой в открытом до неприличия платье. Толпа зевак все еще ждала, когда из экипажа появится брюзга в мундире, но последние сомнения были развеяны, когда навстречу молодой паре выбежали два лакея и начали перетаскивать многочисленные чемоданы из экипажа в постоялый двор. В постоялом дворе консул не задержался: сделав все необходимые записи в гостевой книге, он вместе со спутницей уехал кататься по городу.

Вы не представляете, какое началось волнение: глянешь со стороны – будто бунт. Кто-то начал утверждать, что на безымянном пальце у красавца-консула не было кольца, кто-то вспомнил, что видел роскошную блондинку в обнимку с каким-то ландграфом на первой полосе одной из мюнхенских газет. Для разрешения споров выкрали из постоялого двора гостевую книгу: действительно, у консула и его спутницы были разные фамилии, а значит, датский красавчик был холост и потому еще более привлекателен.

Так или иначе, консула звали Эрик Стормгард, и теперь об этом знал весь Кройссен. В постоялый двор он вернулся поздно, громко ругаясь при этом со своей спутницей. На следующий же день он завтракал в одной из блинных в Хабергассе в одиночестве, совершенно не обращая внимания на многочисленных воздыхательниц, внезапно заполонивших совсем не популярную до этого забегаловку. Стормгарда стали наперебой приглашать в различные заведения, зная, что за ним потянется целый рой поклонниц, однако консул предпочитал завтракать в той самой ничем не примечательной блинной в Хабергассе. Здесь, за одним из старых, обшарпанных столиков, и состоялась первая встреча простой кройссенской портнихи и датского консула.

За день до этого, 20 июля, все баварские газеты писали о невероятном скандале в актерской труппе Байройтского театра. Платье, сшитое на заказ в Париже, не подошло Амалие Матерна, оперной диве, исполняющей партию дикой красавицы Кундри. То самое платье, в котором заклятая грешным чародеем Кундри в окружении цветочных дев пытается соблазнить Парсифаля.

Не стоит даже говорить о том, какие цены заломили байройтские швейные мастерские за шесть дней до премьеры: вряд ли столько стоит парадный костюм кайзера! А какие расценки тут же установили ткачи на все виды материалов: точно на прилавках покоилось червонное золото, а не рулоны сатина и бархата! И, представьте себе, как обрадовался управляющий театра, когда некая портниха из Кройссена согласилась сшить необходимое платье за три дня из своих материалов да при этом за разумную плату.

Естественно, Фриде пришлось отменить все предыдущие заказы. Безусловно, свое дело портниха знала отменно: может быть потому, что в жизни толком не знала ничего другого. Однако всем клиентам и клиенткам, уже заказавшим платье, и всем, только желающим это сделать, она вынуждена была отказать: времени на все заказы у нее не было. Вот почему ранним утром 21 июля Фрида посетила ту самую блинную в Хабергассе: хозяйка заведения заказала ушить ее платье, и портнихе предстоял непростой разговор с клиенткой.

Как только вопрос с платьем был решен (хозяйка блинной, к счастью, снисходительно согласилась подождать еще неделю), и Фрида уже собиралась уходить, в блинную вошел красавец-брюнет. Эрик Стормгард, все такой же ослепительный и одинокий. Сняв плащ и шляпу, консул уселся за один из столиков в самом дальнем конце блинной и схватился за меню, забегав взглядом по строчкам. Ухоженный, элегантный, даже безупречный: кто знает, разглядела ли Фрида его белоснежный костюм отменного качества, почувствовала ли его восхитительный парфюм, заметила ли свору поклонниц, вбежавших в блинную вслед за ним. Не ослепла ли простушка из Хабергассе, увидев перед собой воплощение лоска, роскоши, блеска?

Вы, должно быть, думаете, она подсела к нему и завела обыденную беседу: погода, политика, деньги… Нет, вряд ли она смогла бы, даже если очень захотела. Она просто стояла. Стояла посреди блинной, словно окаменевшая, любуясь им: ни как жадина любуется пфеннигом, а как глухой любуется патефоном. Она глядела на него, как на нечто неизведанное, недоступное, запретное.

Он не мог не заметить ее: крайне сложно не почувствовать на себе такой взгляд. Он поднял на нее глаза, и не прошло и секунды, он начал любоваться ей: совершенно открыто, без всякого стеснения. Фрида тут же смутилась и, потупив взор, развернулась, направляясь к входной двери.

Тут он окрикнул ее. Негромко, вкрадчиво:

– Барышня!

Сколько барышень было в это забегаловке – не перечесть. Кто знает, почему датский консул Эрик Стормгард обратил внимание на самую обыкновенную скромницу из Хабергассе. И кто же знает, как совершенно потерянная, ошарашенная Фрида внезапно поняла, что этот медовый голос зовет ее.

Медленно, осторожно она обернулась, и глаза ее, испуганные, сощуренные от стыда, встретились с его бездонными голубыми глазами. Он предложил ей сесть, так непринужденно, одним лишь жестом, вместив в этот жест столько ненужных слов. Вряд ли Фрида отдавала себе отчет в том, что она делает: она подошла к его столу, завороженная, загипнотизированная его глазами, его голосом, его манерами.

Она села: так громко и так неуклюже, что солонка на его столе опрокинулась, и белые крупицы соли разлетелись по дубовой столешнице. Он лишь улыбнулся и все так же легко и непринужденно смахнул соль со стола.