Монастырские утехи - Василе Войкулеску

народе на протяжении веков. Но ведь то, что познавалось крестьянином-землепашцем,

пастухом и охотником эмпирически, из поколения в поколение, находит своё объяснение в

современной науке. Вспомним хотя бы о системе сигнализации, которая существует в мире

животных, и тогда мы не воспримем рассказ «Среди волков» как фантастический, а главного

героя, старого охотника Волкаря, как колдуна. В его умении разговаривать с волками, в его

способности повелевать ими сказывается опыт многих поколений охотников, частично

сознательно, частично бессознательно познававших повадки волчьей стаи, её «язык»,

благодаря чему они и научились «управлять» волками, «командовать» ими. Опыт этот достоин

удивления, но это не чудо, как не чудо и то, когда охотник подманивает птиц или во время гона

обманывает оленя, вызывая его на бой игрою в берестяной рожок. Чудо — это буквально

вековое упорство, с каким человек постигал природу, вживался в неё.

   Изображая различные связи человека с природой и опираясь при этом на народный опыт,

писатель не остается безразличным повествователем, одинаково восхищающимся всеми

поверьями, заклинаниями, ритуалами. Он отрицает колдовство и магию, ставит под сомнение

веру в какие-то потусторонние силы. Для деревенского знахаря Беревого важнее всего

таинственный ритуал, он вовсе не дрессировщик, поэтому ему и не удается заставить живого

быка преодолеть страх перед чучелом медведя. Как колдун он терпит полный крах, и рассказ

неспроста называется «Последний Беревой».

   В рассказах Войкулеску, как и в народном творчестве, четко и последовательно проводится

гуманистическая линия, которая особенно явственно проступает, когда главный герой

Войкулеску, человек из народа, сталкивается с представителями так называемой буржуазной

цивилизации. Величие и могущество премьер-министра из рассказа «Особое поручение»

оказывается мнимым перед подлинным величием крестьянина Бужора, который не страшится

вступить в поединок с разъярённой голодной медведицей. Бужор живёт в лесу, на лоне

природы, он живёт среди зверей, но по человеческим законам. Для него естественно откопать

зимой из-под снега замерзающих глухарей и принести их домой, спасая таким образом от

хищников. Его моральный долг — лечить покалеченных, осиротевших детенышей оленей или

ланей. Для него естественно также приветить человека, дать ему совет, помочь оправиться от

какого-либо житейского потрясения. Человечность Бужора делает его таинственным для одних

и объектом низких сплетен, колдовской фигурой для других. Но чудо Бужора ничего

«чудесного» в себе не таит, оно в том, что он гуманист.

   Мы ощущаем, что моральная правота на стороне простого рыбака Амина, который, узнав, что

приехавший из города инженер-рыбовод хочет оглушить динамитом попавшую в садок

огромную белугу, решает выпустить из садка и белугу и вообще всю рыбу («Рыбак Амин»).

   Войкулеску выступает в своих рассказах и как сатирик, обрушиваясь на официальную религию

и её ревностных служителей — монахов. К монашеству он беспощаден, он совершенно

непримирим к ханжеству, а именно воплощением ханжества и выглядят в его рассказах святые

отцы. Рассказы «Монастырские утехи» и «Искушение отца Евтихия» показывают две

крайности земной «святости», вернее, святошества, два конца одной палки, которая всех бьёт, а

самой не больно. Без особой утрировки, без нарочитого сарказма рисует Войкулеску

монастырские утехи — чревоугодие и пьянство. В духе лучших фламандских натюрмортов

дается описание их трапезы. Горы всяческих яств, которые поглощают монахи, уже сами по

себе свидетельствуют о ханжестве святых отцов. Монахи не боятся переступить монастырский

устав, когда хотят удовлетворить свою страсть к обжорству и вину, но их далеко не святые

души пугает необходимость сесть за стол в количестве тринадцати человек. Чертова дюжина!

И не верящие в то, что их ряса — достаточная защита от дьявола, они сажают вместе с собой за

стол кобылу. Кобыла за монашеским пиршеством, кобыла на колокольне, куда её прячут от

предполагаемых конокрадов,— всё это едкая ирония над служителями бога. Столь же

сатирически звучит и рассказ о монахе Евтихии, который борется с соблазнами

воображаемыми и действительными. Он держит в своей келье бутылки с вином и копчёные

окорока, но не прикасается к ним. Он хочет видеть перед собой реальное воплощение беса и

победить его. Он испытывает себя, преодолевая искушение реальной женщины, корчмарки

Валенцы. Кажется, что Евтихий доказал свою святость. Но все «подвиги» Евтихия идут

прахом, когда он пытается обратить в лоно церкви двух разбойников. Пока их держат

взаперти, морят голодом, они вроде бы склонны принять постриг. Но как только им дают свободу,

один из них убегает, а другой грабит и убивает игумена. Никакое слово божие, никакая религия не в

силах повлиять на человека, преобразить его. Да и о самом Евтихии автор намекает, что он

вроде бы не в своем уме.

   Рассказы о монахах тоже не выходят из общей фольклорной направленности повествования

Войкулеску. Только в них автор следует традиции бытовой сказки, которая также сочно и зло

повествует о монахах и помещиках, обо всех тех, кто всемером с ложкой упорно следовал за

крестьянской сохой.

   Используя ещё одну разновидность фольклора — анекдот, Войкулеску в рассказе

«Доказательство» высмеивает богатея помещика, который, чтобы доказать верность своей жены,

выставляет себя с дочерьми на всеобщее обозрение в витрине кафе, с тем чтобы обыватель

убедился, что и у отца семейства и у его детей по шесть пальцев на правой ноге.

   Василе Войкулеску, не отступая от правды жизни, возродил в своем творчестве румынский

фольклор, который испокон веков служил тому, чтобы возвеличить добро и заклеймить зло,

показать подлинную красоту человеческой души и осмеять пороки. И в этом Войкулеску был и

остается подлинно народным писателем.

Ю. Кожевников

МОНАСТЫРСКИЕ УТЕХИ

— Ну, на сей раз история будет невыдуманная,— начал он, и взгляд его голубых глаз обжёг

незадачливого рассказчика.

   Вот уже десятки лет отец Илие, настоятель городского собора, прогуливал свою красную

камилавку и вишневый пояс протопопа по уезду, объезжая церкви, скиты и монастыри.

Прирождённой своей услужливостью он снискал благорасположение обеих конкурирующих

политических партий, так что, когда одна из них теряла власть, другая неизменно оставляла его

как старого, доброго служаку.

   Когда он был возведён в протоиерейский сан, волосы его были точно вороново крыло, а борода

иссиня-чёрная. Теперь на щеках его болтались белые клочья, мягкие, словно пена, и дорожный

ветер ласкал их, припудривая пылью.

   Поскольку платили ему кое-как, а суточные были — сущий пустяк, протоиерей воплотил в

жизнь мысль того скептика-законодателя, который, пораскинув мозгами над нашим порядком

вещей, определил ему за труды это скудное обеспечение. Ибо законодатель этот знал, что, как

бы велика ни была оплата чиновника, путевые расходы и содержание всё равно падут на

ревизуемых. И вот протопоп нежданно-негаданно рано поутру оказывался в пригородном селе.

Здесь отпускал он телегу, на которой приехал, и шёл, подобно апостолам, пешком.

    Ежели то было воскресенье или какой-то большой праздник, приходский священник и

оглянуться не успеет, а протопоп уже в церкви, где с пристрастием наблюдает, как идёт

служба. И горе тому, кто служил без должного тщания, пропускал молитвы или проглатывал

песнопения!

    Затем отправлялся протопоп в канцелярию — обычно комнатушку при поповском доме,— где

просматривал документы, счета, бумаги, приходы и расходы, проверял, сделан ли ремонт,

определял, по чьей вине нанесен ущерб храму господню, выслушивал жалобы, собирал

заявления, не оставлял без внимания и дела миссионерские и просветительские.

— Почему у тебя ошибки в этой записи о крещении?

Священник заикался, стараясь поскорее перелистнуть церковную книгу, но палец протопопа

нависал, подобно гвоздю, над неисправной страницей.

— А где расписки плотника?

— Да, видите ли, ваше высокопреподобие, Стэнике, плотник... Да то, да сё...

— Покажи мне предложения других поставщиков.

— Да откуда их взять, грехи наши тяжкие,— причитал провинившийся,— нету здесь